Изот вздохнул: ну и бедолаги же они.

Так проводя время в неспешной беседе, они не заметили, как за окном мелькнули тени. Дверь Изот не запирал, и она неожиданно широко распахнулась, и на пороге вырос жандарм в шинели, с шашкой на боку, за ним второй.

Настя широко открыла испуганные глаза, глядя на непрошенных гостей. Изот подался вперёд, рука непроизвольно сжалась в кулак, сжало сердце нехорошее предчувствие.

– Тебя Изотом кличут? – спросил его жандарм, останавливаясь перед ним.

– Изотом.

– Паспорт есть?

– Нету.

– Тогда пройдём со мной.

– Куда?

– В управу.

– За что?

– Не разговаривать. Там разберёмся.

Изот поднялся с табуретки. Взял кафтан, висевший на гвозде, оделся, нахлобучил на голову шапку.

– Будь здорова, Настёна, – сказал он девочке. – Не поминай лихом.

– Руки назад, – сказал жандарм, выводя его на улицу. – Садись в сани. И не баловать, – повышая голос к концу слова скомандовал жандарм. – Веди себя тихо.

Изот и не думал сопротивляться. Он даже с каким-то внутренним облегчением воспринял свой арест. Только сначала зажглась обида на Провку, что тот выдал его. А то, что это сделал он, Изот понял, когда увидел своего спасителя, а теперь и погубителя за спиной конвоя. Провка переминался с ноги на ногу, пряча руки в рукава холодного зипуна и не смея поднять глаз на скитника.

Изот сел в сани, по бокам пристроились жандармы. Возница тронул лошадь. Изот оглянулся: Провка стоял всё такой же опустошённый, сам не в себе на пронизывающем ветру, не пряча красные от холода руки в худые карманы. Изот вздохнул и отвернулся, чтобы не видеть этой ссутулившейся худосочной фигуры, которая вызывала в нём уже не обиду, а сострадание.

За что же злиться или осуждать этого бедолагу. За то, что он ютится в какой-то конуре, за то, что не может заработать денег на пропитание себе и дочке, что не может воспитать её как подобает человеку и будет весь век себя считать униженным и оскорблённым за то, что не мог подняться от скотского состояния чуть выше. Кто ему Изот? Случайно попавшийся на пути человек, которого он освободил от пут и уз. Изот вчера услышал разговор двух человек, которые говорили о убитом в трактире и что обещана большая награда тому, кто укажет, где ж тот убивец. Это его подтолкнуло уйти из города, да вот не успел. А Провке с дочкой эти деньги пригодятся. Не Бог весть как их много, но при тщательном распределении, можно год-два пожить более достойно, чем сейчас, а имея голову, можно и подумать, как удвоить, утроить эту сумму….

Скитника более всего угнетала мысль, что он так и не нашёл барина, поджигателя скита, а то, что тот здесь в этом он не сомневался, и это его рук дело – избавиться от Изота, последнего свидетеля его жестокого преступления. Это он всё подстроил, хитрый и изворотливый барин, невидимо следивший за всеми шагами Изота в Ужах и расставивший тенета.

Отшумела разгульная и обжорная Масленица. Подтаяли ледяные горки, на которых катались с визгом и смехом детвора и молодые парни и девки. Посерел и осел снег. За одну ночь с крутых крыш разом сошёл крупинистый наводопевший снег, и улицы, и дома вмиг почернели, и их зимняя красота куда-то подевалась.

В остроге незадолго до полудня раскрылись ворота и толпа арестантов в окружении рослых жандармов, вооруженных винтовками, вылилась на узкую улицу. Шли они кто во что был одет, в разномастной одежонке, в стоптанной износившейся обуви, придерживая руками стальные цепи кандалов.

Немногочисленные зеваки, оказавшиеся на улице, останавливались, глядели вслед арестантам.

– На каторгу погнали, – вздохнул кто-то из зевак. – Не многие дотянут до места. Только и облику-то: одна кожа.

Среди прочих каторжан в середине неровного строя выделялась высокая фигура Изота. Шел он, придерживая рукой кандалы и поводил глазами по сторонам, как бы пытаясь найти кого-то на извилистой улице.

А в это время на другом конце города к дому отставного полковника Власова на тройке гнедых подкатил возок с барином. Кучер соскочил с козел, помог выйти барину, и, получив плату за поездку, свернул со двора на улицу.

Полковник встретил его в прихожей, они расцеловались. Барин скинул широкий подбитый мехом плащ на руки слуге и прошёл за полковником в его кабинет.

– Давно тебя не было видно, – сказал сухощавый подтянутый человек лет около пятидесяти.

– Недосуг всё, – ответил барин, садясь в кресло и ставя трость между ног. – А теперь дело сделал и можно развлечься.

– Ну-ну, – ответил полковник.

Барин ему о своих делах не рассказывал, а Власов и не старался выспрашивать, хотя до него доходили слухи, что приятель знается с лихими людьми и через них прокручивает свои какие-то дела. Однако слухи слухами, а так барин в чём-то неблаговидном не был замечен, тем более уличён, пользовался достаточным уважением у сливок городского общества, у городского начальства, оказывал значительные услуги градоначальнику и на эти сплетни закрывали глаза, как не на существенные.

Поэтому и на этот раз Власов не стал допытываться о «делах» своего приятеля, а сразу предложил ему сыграть в гусарский преферанс, что они зачастую и делали, когда барин останавливался у полковника. Барин согласился. Закончили игру далеко за полночь, проспали потом до полудня и поехали в заведение мадам Гороховой отобедать. Настроение у барина было никудышное, болела голова, может, не столько от выпитого, сколько от мысли, что он вчера, можно сказать, проигрался догола, и теперь надо изыскивать средства, чтобы отдать карточный долг. После обеда, пройдя в снятый отдельный нумер, послал слугу разыскать Пестуна и сообщить тому, чтобы шёл к барину.

Пестун, как только услышал приказ явиться к барину в нумера, мигом заложил возок и прибыл в гостиницу к назначенному времени. Прошёл на второй этаж в нумер, где его ожидал барин. Сидел тот за столиком, на котором стоял пузатый графинчик водки, а в продолговатом фарфоровом столовом приборе узкими полосками была нарезана сочная сёмга, рядом в корце буженина с хреном и большая плоская тарелка с дымящимися ватрушками, большой любитель которых был барин. Он только что принял очередную рюмку анисовой, закусил, и его зарозовевшие пухлые щеки излучали плотское удовольствие.

Вытерев масляные губы салфеткой, широко развалясь в кресле и пуская дым из трубки с длинным мундштуком, уставив круглые, заплывавшие жирком глаза, сказал Пестуну:

– Срок подходит. Собрал оброк? – И упёрся взглядом в лицо Пестуна.

Пестун не отвёл глаз и твёрдо сказал:

– С большим трудом. Людишки разбегаются. Всё труднее становится жить…

Барин глубоко затянулся.

– Я тебя поставил на это дело, с тебя и спрос. Чтоб завтра была моя доля.

– Да не извольте беспокоиться, – ответил Пестун. – Когда я не отдавал в срок… Всё будет исполнено. Своё заложу, а вас в накладе не оставлю…

– То-то, – промычал барин, не вынимая мундштука изо рта.

– Чего еще прикажете?

Барин с полминуты думал, потом налил в рюмку водки, опрокинул в рот и, не закусывая, громко отрыгнув, проговорил:

– Говоришь, трудно стало?

– Трудно. Верные люди, кто Богу душу отдал, кто в бега подался, а новых, где сыскать?

– По лету пошлёшь верных мужиков в скит. Пусть всё там перероют, но найдут клад староверский. Должен он там быть раз писано на пергамене. Зря они не стали бы писать. Он где-то там. Не оттягивай этого дела. Отвечаешь за него головой.

Пестун наклоном головы показал, что понял слова барина и спросил:

– Прикажете самому ехать за сундуком?

– На людишек надежда маленькая, если найдут, разворуют. Ну а ты не допустишь.

– В этом уж не сумлевайтесь. – Пестун вторично наклонил голову.

– Меня радует, что мы отправили этого скитника Изота в места не столь отдалённые, как говорят, – продолжал барин. – Теперь он не станет чинить препятствий в нашей затее с сундуком…

– Это уж непременно, – подтвердил Пестун и спросил: – Его уже осудили?

– Осудили. Без проволочек.