Пришлось слушать. Точь-в-точь, как в анекдоте: если не можете ничего предпринять, то расслабьтесь и получайте удовольствие.

Я расслабился.

Лекцию о том, как надо снимать кино, он читал все последующие без малого двадцать пять лет.

Как я это выдерживал? Поначалу с трудом, потом стало легче.

Дело в том, что со временем я понял, что лекцию он читает не мне, а самому себе. У него был такой способ мышления — он думал словами, произнесенными вслух. И наблюдать за этим процессом было очень интересно.

К тому же, он часто отвлекался от основной темы и перескакивал на истории из жизни. Вот тогда-то и начиналось самое увлекательное.

Признаюсь, слушал я его, открыв рот.

Возможно, он врал. Но, во-первых, писатели не врут, а фантазируют, а, во-вторых, я в его истории охотно верю, потому что из них складывалась удивительная картина его молодости, по сути — флибустьерской — точь-в-точь такой, как пелось в его любимой песне о поднимающей паруса бригантине.

Их было множество, этих историй, и из них из всех Будинас неизменно делал вполне определенные выводы, и к тому времени, когда мы с ним познакомились, стал, по мнению многих, абсолютно аморальным типом.

Когда в конце 80-х русские писатели остановили поворот северных рек, именно он задал «вражеский» вопрос:

— А если через 2-3 десятилетия выяснится, что реки все-таки надо было поворачивать, кто ответит за неверное решение? Писатели?

И тут же нахально напомнил демократической общественности, что борьба с кибернетикой тоже начиналась со статьи писателя.

Когда все ругали мелиорацию, он язвительно объяснял разницу между МЕЛИОРАЦИЕЙ и МЕЛИОРАТОРАМИ. Первую ругать было бессмысленно, хотя именно этим все и занимались.

Будинас был в прекрасных отношениях с первым секретарем ЦК Беларуси Ефремом Соколовым. Тот не раз звонил ему при мне в монтажную, когда мы клеили наш первый совместный фильм.

И вот представьте себе: сегодня Соколов ему звонит, они мило беседуют, а назавтра — многотысячный митинг перед зданием ЦК, а прямо под окнами Соколова, на крыше своей «Нивы», стоит Будинас и дирижирует толпой, которая скандирует «Долой Соколова!». А назавтра они опять перезваниваются.

Никто так не знал и не чувствовал чиновничью натуру, как это умел делать Будинас. Он буквально питался цинизмом этих людей, с восторгом анализировал их мерзости, смаковал подробности — в этом был его несомненный писательский талант.

К примеру, сидим 10 апреля 1989 года у него дома, он читает заметку из газеты «ПРАВДА»: «... вчера в Тбилиси был прекращен несанкционированный митинг (цитирую по памяти). Особое внимание было уделено безопасности женщин и подростков...»

Он прочел это, отложил газету и сказал:

— Неужели эти бляди поубивали там женщин и детей?.. В отличие от многих, он умел читать партийную прессу.

Но что поражает — постигнув и виртуозно овладев цинизмом системы, он, тем не менее, оставался все таким же романтиком, который запускал в небо воздушные шары.

А тем, кто не верит в это, советую съездить в Дудутки и посмотреть на мельницу, которую он поставил на пригорке. Чтобы ЗАХОТЕТЬ ее поставить, истратив на это безумные деньги, нужно было быть законченным романтиком. А чтобы СУМЕТЬ это сделать — в те годы, в Беларуси! — нужно было быть циником.

Вот сидим мы с ним в эпоху раннего Горбачева и слушаем нашего генсека. С восторгом. И тут Михаил Сергеевич и говорит: « ... к 2000 году каждой советской семье квартиру!».

Будинас вдруг грубо нарушает идиллию:

— Пиздит!

— Ну, почему же пиздит? — осторожно интересуюсь я.

— А ты знаешь, сколько времени нужно, чтобы в этой стране всем сделать дома?

— Ну, не знаю... я не специалист... но думаю, что за 15 лет...

— Ты Робинзона Крузо читал? Он за сколько времени соорудил себе дом? Один, без инструментов, без посторонней помощи? Меньше чем за год! Потому что ему никто не мешал! В этой стране решить проблему жилья можно только за ОДИН год! За ПЯТНАДЦАТЬ лет эту проблему решить нельзя!

Цинизм и романтика смешались в нем, наподобие булькающей гремучей смеси. И эта смесь непрерывно извергала, на первый взгляд, парадоксальные, а на самом деле замечательные идеи.

Я постепенно научился понимать его. Да, действительно, многое из того, что он говорил и делал, не вполне вписывалось в наши привычные представления. Но это не было аморально, просто это была ДРУГАЯ МОРАЛЬ. И мне кажется, что зачастую она была намного точнее, чем общепринятая.

Мы встречались с Женей в конце декабря 1999 года. Вместе с Лерой и Стасом они приезжали ко мне в Вену, чтобы на Рождество показать своему парню европейскую столицу, а потом всем семейством махнуть через океан — встречать новое тысячелетие в Америке.

Женя был таким же, как всегда, а знала я его в то время уже лет двадцать. Подчеркивал, что кредитная карточка у него не простая, а золотая, и сразу после самолета потащил нас всех в центр города — искать самый лучший ресторан с национальной кухней. По дороге учил: «Вы прожили здесь столько лет! Позор — до сих пор не знаете, что хорошие рестораны распознают по отсутствию туристов. Их вообще не водят никуда, где хорошо».

Быстро стемнело. В морозном тумане мы бродили от одной ресторанной двери к другой, за которой опять видели туристов. А над улицами на фонарных столбах и растяжках, на фасадах домов и на праздничных елках перед ними расплывчато светились россыпи одинаковых мелких лампочек непод-крашенного электрического цвета. На Рождество в Австрии не любят разноцветные гирлянды, считая их заокеанским влиянием. Я пробовала об этом и о знакомых мне улицах и дворцах что-то сказать. Но Женя громко все рассказывал сам. Большой, по-шкиперски бородатый, говорливый, с ярким шарфом, он поддразнивал, задирался, нес какие-то свои подробности и истории. И был таким же, как и в первый свой приезд в Австрию в 1991 году.

Тогда мы с Анатолием Стреляным и сыном Иваном жили в полусотне километров от Вены, в деревне Штаац, в старом полуразвалившемся крестьянском доме с запущенным садом. Музейную ценность дома Женя распознал мгновенно. По рассказам соседей, дом был построен чуть ли не триста лет назад, и в его давно осыпавшемся винном подвале крестьяне прятались еще от ядер Карла Двенадцатого. Эта история Женю сразу подожгла, они с Иваном бесстрашно полезли в аварийный подвал, а потом на сплошь затянутый паутиной и засыпанный битой черепицей и ржавой домашней утварью чердак с рваными сетками для просушки грецких орехов. Азартная подростковая любознательность, думаю, один из истоков создания Женей уникального музея в Дудутках.

Впрочем, тогда Женю не в меньшей степени интересовали промтоварные магазины в нашем райцентре Мистельбах, где он купил множество пар брюк, рубашки и свитера, а возвратившись со мной из магазина, тут же стал всю эту кучу самозабвенно примерять.

Это надо было видеть. Поворачиваясь то в фас, то в профиль, он застегивал и полурасстегивал воротнички рубашек. Просил посмотреть, не слишком ли обтягивают сзади брюки, летел к зеркалу и опять ко мне — спросить, не тянет ли пиджак и подходит ли он к этим клетчатым брюкам или, может, сюда лучше те с люрексом или другие с черным ремнем... Его ровесница, я завидовала этому уже почти пятидесятилетнему мужчине, в восторге танцующему в своих новых одеждах.

А вот еще картинка из более далекого прошлого. 1987 год, Москва. Женя на полном серьезе спорит с моим тогда десятилетним сыном о тираже газеты «Копейка», которая издавалась до 1917 года в России. Женя думает, что тираж у нее мог быть полумиллионный, а вундеркинд твердит 250 тысяч. Женя форсирует голос и доводы, не помогает. Он иронизирует, возмущается, учит, подсчитывает, сколько тогда, например, было в Москве и Петербурге грамотных жителей и сколько они могли купить копеечных газет. Не помогает, сын знает точно, что 250 тысяч. Он вычитал в моих старых учебниках по истории журналистики. И Женя, переключившись на тонкости издательского дела, начинает объяснять ему, что народная газета, чтобы добиться большого тиража, должна быть не политической, а с массой сведений, полезных в быту.