Монтажер Светка, юная, пышнотелая, мягкая на вид женщина-профессионал в своем деле. В процессе работы над фильмом доходило до того, что я ей кричал:

— Подожди, подожди! Здесь нужно совсем не это, я думаю что...

В это время она уже бешено перематывала пленку. Работа шла в невероятном темпе, с той скоростью, с которой идет мысль. Отрезался кусочек, он отправлялся в корзину, и вдруг наступал момент, когда в жесте не хватало двух кадров. И пока я только произносил:

-Стой! Стой! Стой!

Она уже соображала, что я заметил незаконченное движение. Тогда она искала другую копию, другой вариант.

Светке было лет двадцать восемь или тридцать. Когда Лера приехала ночью, чтобы дать нам пожрать, она вызвала меня в коридор и сказала:

— И ты хочешь сказать, что эта женщина работает здесь третьи сутки?

Дело в том, что Светка еще и хорошо выглядела — была цветущая, жизнерадостная, тем самым поддерживала состояние подъема и комфортную атмосферу. При этом нужно учесть специфику моего характера, мою раздражительность. Я по десять раз менял свои решения, грубил, обзывался, все, что угодно,

Наконец я вдруг сказал Светке, что больше не могу работать, потому что уже ничего не вижу, не различаю изображение. Мягко улыбнувшись, она выдвинула ящик стола и достала очки. Я психанул — такая глупость, как очки, не поможет, мне всего тридцать восемь, я просто катастрофически устал. Она же настоятельно требовала попробовать, как-то мягко объясняла, что однажды это у всех наступает, и все так же сопротивляются, но усталость здесь ни при чем. Я впервые в жизни надел очки и ясно увидел изображение. Оказалось, что уже наступило время, когда мне понадобился этот небольшой плюс. А у нее, как выяснилось, еще про запас были очки и плюс два, и плюс три. Для более запущенных режиссеров.

Когда-то женщина-монтажер спасла фильм знаменитого режиссера Рубинчика. Художественный совет не принял его творение. На просмотре вдруг оказалось, что фильма вообще нет, словно родилось мертвое дитя. Тогда экстренно из Москвы вызвали семидесятилетнюю женщину, которая села за монтажный стол. И все увидели настоящее произведение.

Вспоминая все эти факты, остается сожалеть, что хорошая женская профессия отжила свой век.

Самое ценное свойство в женщине (профессия здесь роли не играет) — проникнуть в тебя, слиться с тобой, Однажды я летел в Турцию, и в самолете познакомился с двумя девушками, одна из которых пообещала сделать мне массаж. Но законы курортов действуют непрогнозируемым образом. У нее начался роман, который ее отвлек, и ей было уже не до выполнения обещания. А у меня всегда была проблема на отдыхе: после плавания и активных движений защемляло нерв, что очень досаждало. Когда мы с ней случайно встретились на пляже, я сказал, что она поступила нечестно, сильно меня подвела. На что она пообещала снять мой недуг и без массажа. И выполнила фокус, который я еще несколько раз потом видел в своей жизни. Уложив меня, она предложила расслабиться, а потом положила под лопатку свою ладонь... Через несколько минут произнесла:

— Ну, ладно, на время отпуска вам хватит.

И действительно, ни разу за весь отпуск у меня ничего не болело. Для девушки это было энергетически очень тяжело, после такого сеанса ей нужно было отходить дня три. Но она пошла на это колоссальное напряжение, проникла в суть. А при обычном массаже она достигла бы того же эффекта за несколько сеансов, но это было бы размыто, не так впечатляюще. Это как правильный монтаж.

Я знаю только один случай, когда человек ухитрился окончить Сорбонну, но так и остался дикарем.

И он написал совершенно потрясающий роман «Крокодил». Для меня это поразительно — другой мир, абсолютно иное сознание! Австралийский абориген рассказал об аутентичной австралийской деревне, в которую впервые привезли партию мыла. И как вся деревня с диким восторгом кинулась в океан мылиться и совокупляться!

Уникальность этого человека в том, что, получив хорошее образование, он генетически продолжал оставаться дикарем, а грамотность помогла описать доныне неведомые детям цивилизации собственные ощущения!

Когда я смотрю на выступления артистов современной эстрады, я понимаю, что ни одну из нынешних профессиональных звезд я не взял бы даже в свою любительскую агитбригаду. Ни голос, ни пластика, ни музыкальность — ничто сейчас не соответствует тому, что я называю высшим профессионализмом.

Когда-то я увидел, как плакала Мирей Матье.

Шел концерт, который назывался «Советское искусство -французскому телевидению». Его, в прямом эфире, вели Эдита Пьеха и какой-то известный французский диктор. На сцену как гостью пригласили Матье, она спела. Зал взорвался аплодисментами, которые не прекращались до тех пор, пока она не вышла на бис. Она исполнила вторую песню, но зал продолжал неистовствовать, ей пришлось выйти в третий раз. Французский ведущий, нервничающий из-за невозможности угомонить публику, выдал в эфир реплику:

— Певичке французских кабаре стоя аплодирует оркестр Большого театра.

Камеры в этот момент были направлены на оркестр — музыканты возбужденно колотили смычками по пюпитрам.

И Мирей Матье спела третью песню, но на последней ноте расплакалась. Она размазывала тушь по лицу, и делала это так, что с каждой секундой ее лицо становилось все прекраснее. Ни одна молекула туши не попала в неположенное место!

Искренние слезы Мирей Матье, лучезарная улыбка сквозь них, горящие глаза и даже размазанная тушь вызывали восторг публики и во Франции, и в Советском Союзе.

Вот это я называю высшим профессионализмом!

После песен Матье даже забыли о названии концерта «Советское искусство— французскому телевидению». Никак не наоборот.

Однажды у меня появилась собака — смышленый, красивый до невозможности щенок овчарки. Черный и длинношерстный он с любопытством бегал по зеленому саду.

Купили мы собаку случайно. Пробыла она у нас всего три дня и вдруг пропала, а я успел привязаться.

В поисках собаки пришлось рыскать по всем закуткам, оббежать все окрестности, но безрезультатно. Я сходил с ума.

Уговаривал себя: ну, в чем проблема? Сейчас куплю другую собаку и через три дня к ней так же привыкну! Попытка успокоить себя такой логикой не удалась: внутри все протестовало, клокотало, кричало: «Я не хочу другую собаку! Я хочу только эту собаку!». Словно заклинание.

Щенок нашелся через сутки: он забился в рукав кожуха, который я ему постелил. Ему было уютно в теплой меховой норе.

Впервые я признал технические достижения очень поздно.

За время учебы в техническом вузе я умудрился ни разу не включить не только телевизор, но и даже утюг.

У нас была интернациональная бригада: армянин Поздагонян, белорус Витька Нехай, я, литовец, и еврей Женька Фейнберг. И не трудно догадаться, кто у нас выполнял все лабораторные работы.

Я вообще плохо отношусь к индустриализации всякого рода. Но так вышло, что я был первым журналистом, которому предложили работать на персональном компьютере. Это было в то время, когда Минск являлся столицей советского электронного машиностроения, здесь был НИИ ЭВМ и завод ЭВМ, где создавали знаменитые серии ИЕС-1020, ИЕС-1030. Один из создателей этой серии Марк Минман предложил мне, как известному в то время журналисту, персональный компьютер, но я отказался. Я, конечно, говорил, что ЭВМ — это будущее, ведь компьютер может даже нарисовать портрет Хемингуэя. Но отказался я не оттого, что персональный компьютер занимал в то время большую комнату, мне-то предоставляли эту комнату для работы. Я мотивировал свой отказ словами:

— Мне не надо писать быстрее, чем я думаю.

Я действительно всегда считал и считаю, что гусиным пером вероятнее написать бессмертное произведение, чем с помощью любого самого современного компьютера. Я предпочитал работать резиновым клеем и ножницами, вырезал, редактировал, приклеивал, вписывал от руки, потом машинистка мои коллажи перепечатывала. По сути своей я больше редактор, чем писатель. Однажды семнадцать раз переделывал одну страницу. Этот процесс меня увлекает, затягивает.