Остается вспоминать.

В темную зимнюю пору в конце какого-то из 1960-х ехал я на отцовском «Москвичике» мимо Оперного театра по улице, тогда Горького, прямо на ее угол с Коммунистической, в послевоенный «сталинский» дом. На первом этаже его в квартирке из одной комнаты, правда, с высокими потолками, и санузлом, отчаянными усилиями доведенным до божеского состояния, и жил Будинас с женой Ларисой и двумя детьми...

У этой квартиры своя история. До Будинаса в ней жил с семьей наш коллега по «Знаменке». Я входил в комиссию, которая перед получением редакцией очередного жилья выясняла, кто же из особо нуждающихся может на него претендовать. Ужас, который мы испытали, войдя в жилище коллеги, трудно было с чем-либо сравнить. Даже в послевоенных бараках с их керосинками, продуваемыми стенами и развешанными повсюду кальсонами было опрятней и чище. Потом только выяснилось, что коллега долго и продуманно готовился к визиту комиссии; разложил повсюду гнилые матрацы и развел каких-то то ли пиявок, то ли мокриц, которые ползали по отсыревшим стенам ванной комнаты...

Итак, ехал я в эту квартиру, в которой, успешно преодолев последствия подготовительных мероприятий коллеги, и поселился мой друг. Кажется, это была его первая СВОЯ квартира в Минске, что придавало ей особое значение в его жизни...

На перекрестке в неровном свете от болтающейся на проводах лампочки «тузились» между собой какие-то люди. Оказалось, просто пытались устоять на ногах. Завидев машину, от компании отделился человек в милицейской форме. Пришлось остановиться. Распахнув дверь, и едва не выломив ее, темпераментный полковник милиции стал энергично подзывать остальных. Размещайтесь, дескать, водила довезет. Не помню, что я сказал ему, но его служебное удостоверение, сунутое в нос, оказалось в моих руках, а «Москвичек», дернувшись, как подстреленный, — во дворе дома...

Будинас, покрутив удостоверение, быстро нахлобучил шапку...

Назавтра мы пошли в горисполком посмотреть на полковника. В назначенный час он сидел в приемной председателя, пыхтел, напрягая покрасневшую шею и ежеминутно поправляя воротничок белоснежной рубашки. Нас он, конечно, не узнал, сказал только, что ему назначено раньше. И выразительно посмотрел на секретаршу...

Час приема у председателя назначил ему на перекрестке под лампочкой Будинас, не знавший тогда, по-моему, ни председателя, ни его секретаршу. Впрочем, за секретаршу я не ручаюсь. Ошалевший от такого поворота событий пьяный в дупель полковник быстро, по рассказу Будинаса, протрезвел и, взяв под козырек, несколько раз повторил «Так точно!»...

Но удивительней всего было то, что Будинас тогда же вернул ему удостоверение, и полковник вполне мог в горисполком не ходить. В этом, как говорится, был самый цимус.

Перлы Будинаса делают их перлами именно подобные ци-мусы, выводя из разряда тривиальных розыгрышей и провокаций. Для этого, конечно, надо иметь талант, неотрывный от таланта со вкусом жить...

Но особым «перлом» в его «вкусной жизни» был, конечно, Вильнюс. Мне трудно сказать, в каком качестве жил в его душе родной город, город детства и юности. Иногда мне кажется, что он был для Будинаса всего лишь каким-то знаком отличия от тех, кто в Вильнюсе не родился и не жил. Иногда мне кажется, что он не был для него ни Вильнюсом, ни Вильней. Я говорю о его последней книге, где перлы никак не могут ужиться с «герлами», хотя в основе чистая история, чистый сюжет...

Ладно, про книгу не буду, абсолютной правоты в моих суждениях о ней может не быть, а про Вильнюс вспомню. Тот Вильнюс, который после толстой девочки Софы в 1956 году (да, без «герлы» не обойтись, даже год запомнил и теплый май), открыл для меня Будинас где-то в начале 70-х.

Мы поехали с ним и с какими-то его «герлами» в пивной ресторан. Не исключено, что это был единственный на весь Советский Союз ПИВНОЙ РЕСТОРАН, как с десяток лет назад кафе «Неринга».

Ехали мы к вечеру, даже к ночи, когда уже сошел на нет солнечный сентябрьский день. Но это был НОЧНОЙ ресторан. Внизу, в огромном полуподвале, уже сносили со стоек кружки с остатками пены, а выше, на этаже, играл без перерыва оркестрик из аккордеона, скрипки и фоно. Иногда каждый из них играл поодиночке. Но без единого перерыва и тихо, что было особенно непривычно после шумных и расхристанных минских «Журавинок», «Березок» и прочих притягательных заведений.

Пива я не любил, почти не пил, хотя там, в Вильнюсе, оно было особого вкуса и красоты. Но сухарики к пиву просто потрясли меня. Не огромная порция горячей телятины, а поджаренные сухарики из черного литовского хлеба, натертые чесноком.

Я сгрыз их тогда в огромном количестве, сняв таким образом проблему общения с «герлами», предоставив ее решение Будинасу, который и разместился с ними в одной палатке, меня поместив в другой, со своим старшим братом.

Брат Будинаса Леонард, полковник в отставке и начальник всех экскурсионных вильнюсских контор, уже поставил палатки в Тракае, на берегу озера, и ждал нас у небольшого костра.

Проснулся я от какого-то жужжания, прерываемого резким металлическим скрипом. Открыв глаза, я увидел, как Леонард, время от времени заводя пружину механической бритвы (были такие, кажется, назывались «Спутник»), елозил ею по абсолютно лысой башке, на которую упал уже пробившийся в палатку солнечный луч...

Мы купались в холодной воде, окунаясь в сентябрьский день до самого небесного и озерного дна.

Потом были еще и Зеленые озера, это уже почти в самом Вильнюсе, Кальвария с костелом на берегу Няриса и домиками для экскурсантов...

Это был именно тот район, застроенный какими-то то ли хатками, то ли бараками чуть поодаль от центра, в котором зарождался его, Будинаса, дух...

Последний раз мы виделись два года назад, на каком-то приеме в литовском посольстве. Перекинулись парой фраз, я сказал, что он хорошо выглядит, и это было правдой — после доходивших до меня слухов вид был действительно неожиданно бодр и хорош.

В разгар вялотекущего фуршета он нашел меня, подхватил под руку и повел на второй этаж. В манере если не хозяина, то, по крайней мере, своего человека, каким он в посольстве и был, подвел к столу, сплошь уставленному литовским самогоном, какими-то особо национальными напитками, пивом, бутербродами с салом и сухариками, рассыпанными на подносах. Я сгрыз один, потом другой...

О чем мы говорили тогда, я не помню.

У Будинаса — юбилей! Ему шестьдесят. Каждая из собравшихся на торжество дам приглашает его на «белый» танец. Мне достается рок-н-ролл. Будинас лихо выделывает^ выкрутасы — не угнаться! Это он умеет и любит. Заключительный аккорд. Все аплодируют. Ему, конечно. Разгоряченный Будинас смотрит на меня с нескрываемым сожалением:

— Эх, встретились бы мы на десяток лет раньше!!!

— Да вы, Евгений Доминикович, и сейчас хоть куда! Вот только что как «зажигали»! — пытаюсь приободрить его.

— Да я не про себя, — досадно морщится юбиляр. И смотрит с неподдельным сочувствием... на меня?

Мне тридцать «с хвостиком».

Будинаса посетила очередная гениальная идея! Если тут же не «загрузить» ею команду — «протухнет». В пожарном порядке все мчатся в офис — квартиру на Заславской.

— Приезжай!!! — орет он в трубку.

Ссылаться на занятость бесполезно. С Будинасом так всегда — какие бы ни были у тебя важные дела, они подождут, пока он не выговорится всласть.

Чертыхаясь, бросаю все. Беру такси. На последние, между прочим, деньги. Пулей взлетаю на второй этаж. Опоздала на пять минут. Будинас, не оборачиваясь, нарочито громко рассказывает собравшимся байку:

— Была у нас в «Полифакте» сотрудница. Опаздывала всегда. Прибежит: глаза на выкате, юбка набок съехала – и кричит: «Ну что я сделаю?! И тут я будь! И там я будь!».

И произносит он эту фразу, намеренно меняя согласный звук «д» на «т» в слове «будь» и сливая местоимение с глаголом.