Я поблагодарила добрых людей, обхватила добычу руками и понеслась, счастливая, в свою настоящую жизнь.

Папа уже развел костер. Вокруг него лежали пока еще не согревшиеся люди — все такие же гусинокожие, с едва шевелящимися от холода губами,

Рука одного из друзей была замотана чьим-то лифом от купальника — порезы были глубоки. Та, которой принадлежал купальник, сидела поодаль голая, уставшая и плакала.

Я отдала папе жесть и поинтересовалась, что случилось с плачущей девушкой.

— Она плачет от счастья, — отец освободил жесть от газет и взгромоздил на камни над огнем. — Говорит, что до тех пор, пока я не заставил ее нырять, она думала, что не умеет плавать. А где ты взяла такую шикарную железяку?

— Попросила на стройке, — я постаралась ответить быстро и безразлично — подробностей не хотелось.

— Вот! — гордо провозгласил папа. — Врожденная дипломатия! Плюс немного хорошего воспитания.

Потом он призвал всех наблюдать, как от жара раскрываются ракушки. Смешно шутил. Открыл пластиковые бутыли с вином. Все подтянулись и согрелись, подобрели...

Опять рассказывал про то, как был комиссаром Сибири, как бросил школу из-за влюбившейся в него учительницы, про первые в Вильнюсе джинсы, которые, конечно, были только у него, про романтичность, не то, что сейчас. Цитировал самого себя.

Появилась гитара, затянули ностальгическую, тосты стали редкими, но адресовались только Будинасу, и, в основном, касались благодарности за чудный день, за преодоления, за открытые в самих себе возможности...

Я успокоилась. Все опять хорошо.

Что-то захрустело на зубах у папы, он взвыл и достал изо рта крошечную беленькую твердость:

— Это жемчуг! В юности я сделал ожерелье из таких жемчужин для своей возлюбленной...

Какой возлюбленной, какими техническими средствами изготовил и где взял в Литве мидий и жемчуг, не интересовались. Барышни просто оживились, и уже оформилась мысль отправить мужчин снова к дальнему плодовитому камню.

— Я буду срать жемчугом! — папа одержимо вскрывал одну за другой маленькие раковины мидий и поглощал их, кажется, не жуя.

— Ты будешь срать своими зубами, — вдруг раздался чей-то незнакомый никому, но уже слышанный мною голос.

Все обернулись против солнца, прищурились.

Совсем рядом стояли грозные мужики во главе с Кем-то, они свирепо уставились на Будинаса.

— Иди сюда, козел, я покажу тебе, как издеваться над ребенком.

Сердце мое заколотилось.

Отец потянулся, надел валяющийся рядом пиджак прямо на голое (абсолютно голое) тело, закурил трубку, потыкав мизинцем в раскаленный кратер.

Все это неспешно — вот выдержка — и направился куда-то в сторону, как гулять.

Кто-то даже опешил от такой наглости. С недоумением посмотрел на мужиков и, так как ничего не оставалось делать, пошел за Будинасом.

Все напряженно следили за удаляющимися фигурами, причем мужественный Кто-то почему-то не догонял Будинаса, не останавливал его, а, как завороженный, шагал след в след, нейтрализованный странной самоуверенностью интеллигентного на вид врага.

Наконец Будинас остановился, повернулся к Кому-то, что-то ему сказал. Было видно, что Кто-то даже не пытался ничего говорить, просто слушал, потом опускал голову все ниже и ниже, потупив взор. В какой-то момент Будинас что-то кричал, было видно, как он размахивает руками и трясет указательным пальцем перед лицом Кого-то, потом оставляет Кого-то стоять в одиночестве на берегу. А сам так же неспешно возвратился назад.

Все сохраняют тишину. Я, ни жива, ни мертва — рассыпалась мелкими пляжными камушками.

Будинас снимает пиджак, садится, продолжает молча курить, смотрит вдаль. Вдруг затягивается Петраркой:

Подходит Кто-то, шепчет на ухо одному из мужиков, тот согласно кивает и быстро удаляется. Кто-то присаживается рядом с Будинасом, показывает рукой мужикам, чтобы тоже присели.

Отец еще долго читает стихи, когда заканчивает, все восторженно хлопают — и Кто-то тоже.

А спустя некоторое время приходит отосланный мужик, приволакивает в огромных пакетах еще вино и фрукты. Складывает все это возле костра — барышни кокетливо хихикают.

Кто-то встает, благодарит «ЗА ВСЕ» Будинаса и удаляется, прихватив с собой мужиков.

Отец командует разлить вино по кружкам:

— За дипломатию, — провозглашает он, бросает лишь один многозначительный взгляд на меня и делает несколько глотков вина прямо из бутылки.

Вечером папа еще заставит всех зарабатывать деньги на гурзуфской улице, исполняя песни, танцы и гимнастические трюки. Не оттого, что нет денег, а «для профилактики», ведь «с трудом заработанное всегда вкуснее». Я буду, подавляя стыд и замаливая грех, крутить акробатическое колесо и обегать всех с папиной шляпой.

На следующее утро самые стойкие еще отправятся на баркасе в открытое море ловить рыбу. Та девушка, что плакала, научившись плавать, снова будет плакать. Прямо на пляже отец организует строительство коптильни, наготовит рыбы -девушка подавится костью и закатит глаза. Пока все будут уверены, что она умирает, папа залезет ей в рот грязным ершиком для чистки мундштука, и девушка воскреснет.

Потом будет возглавленная Будинасом мини-экспедиция в горы к какому-то целительному источнику.

Потом у меня воспалятся уши, папа натолкает в них по полбаночки вьетнамского бальзама «Звездочка» и прикажет выпить залпом сто пятьдесят граммов водки. Свидетели назовут его «извергом», но мои семилетние уши чудесным образом исцелятся.

Потом он достанет пропуск на самый крутой пляж, в котором будет опрометчиво написано «Вход разрешен Будинасу Е.Д. и членам его семьи». Стоит ли отметить, что примерно 20-30 человек, преимущественно женского пола, будут заботиться обо мне на этом пляже, представляясь на КПП папиными племянницами?

И так всегда.

— Мам, это я, мам! Але, у нас все хорошо...

— Мидии жарили? — осторожно спрашивает мама-Будинас.

— Да

— Никто не пострадал? — мама собрана и напряжена.

— Нет, все в порядке.

— Фу... Слава богу, — вздыхает мама и немедленно начинает заполнять кабель, протянутый через всю страну, своей историей:

— Ты знаешь, когда мы в последний раз вместе с твоим отцом жарили мидии...

Люди, которые сделали эту книгу, попросили меня написать что-нибудь о Будинасе «в его духе».

Если «в его духе», то начал бы так: лить из говна пулю все-таки интереснее, почетнее и, я бы сказал, эффективнее, чем делать из пули говно...

Прочитав это, он, скорей всего, сказал бы что-нибудь хамское, а, может, наоборот, восхитился бы, но уж точно не стал бы выяснять, что это значит.

Значение сказанного, написанного или сделанного было для него, по-моему, куда менее важным, чем сотворение повода, коллизии, из которой вырастало это сказанное, написанное или сделанное с самим собой в центре и, конечно же, во главе. Потому что «его дух» — это дух провокации, чего бы он ни коснулся: газетного очерка, «Дураков», ценных бумаг, Дудуток, выборов в Верховный Совет, глобальных издательских проектов или, что особенно остро, отношений с людьми...

К людям — это будет правильней. Знаменитый плевок в Осинского, например, вырос в беспощадный сюжет. И по мере того, как разворачивался этот сюжет, как все более сочинялся, уходили искренность и значение самого поступка, зато оставался герой — сам автор и его нашумевший плевок. Но при этом оставалось почему-то и время, эпоха, пафосно говоря, с ее странностями, радостями, гадостями и парадоксами... Мы очень долго, с конца 60-х, дружили, потом долго, с начала 90-х, не дружили. Ссоры не было. В ссорах дружба только крепнет, выявляет свою истинность. Мы же просто перестали дружить. И в недружбе этой оказалось больше правды, чем в том, что долго считалось дружбой. Но правды с ощутимым привкусом горечи. Особенно ощутимым оттого, что связанных с Будинасом лет уже нет...