Праз колькі хвілінаў навакольны сьвет зьлёгку гайдануўся і павярнуўся да мяне іншай граньню. Галасы зрабіліся цішэйшымі, фарбы — ярчэйшымі, жанчыны — прыгажэйшымі. Я цёпла згадаў старажытных германцаў, якія лічылі цьвярозы позірк на жыцьцё толькі адным з магчымых і ўсе важныя справы абмяркоўвалі двойчы: на сьвежую галаву і ніштавата прыняўшы, ад чаго гэтая галава, ня выключана, рабілася яшчэ сьвяжэйшаю.

Але галоўнае было тое, што мяне падхапіла хваля дзівоснага адчуваньня, якое часам казённа называюць натхненьнем. Я знайшоў свой куст агрэсту і на нейкай газэціне, бо нічога іншага пад рукой не аказалася, пачаў пісаць ці, дакладней, запісваць верш. У ім ажывалі дзяцінства, баба Жэня, гарышча ейнае хаты, куды мне было забаронена лазіць, бо менавіта там жыў дамавік з дамавічыхай і яшчэ нейкімі больш таямнічымі й вусьцішнымі стварэньнямі.

Да мяне схіліўся нечы твар. Гэта была не бабуля Жэня і не дамавік. А можа, і дамавік у абліччы Жэні Будзінаса. «Табе дрэнна?» — весела пацікавіўся ён, працягваючы ў якасьці лекаў новую шклянку. «Мне цудоўна!» — адгукнуўся я, закусваючы агрэсьцінай...

На даляглядзе Жэня вёў кудысьці ў бок ветрака маю знаёмую журналістку. Аднак іхняе інтэрв'ю мяне абыходзіла зараз ня больш за марсіянскія каналы. Паўзьверх друкаваных газэтных радкоў пра апазыцыю, прэзыдэнта, запушчаныя заводы й разагнаныя мітынгі мая рука выводзіла:

Ці трэба казаць, што ад таго часу, з'яўляючыся ў Дудутках, я нязьменна апынаўся ў чарзе да чарадзейнага апарата — каб выпіць за сьветлую памяць бабы Жэні, за здароўе Жэні-гаспадара і за новы верш, які абавязкова напішу, глынуўшы ягонае акавіты.

Астатні раз у Дудутках давялося піць ужо за сьветлую памяць самога Жэні. Але паколькі пітво было тое самае, верш усё адно нарадзіўся:

Верш пра мяне, але ў гэтых радках, несумнена, ёсьць нешта і пра Жэню.

С Евгением Будинасом мы были знакомы десятки лет. Я знал всех его жен, детей и многих подруг. Он говорил:

— Мужчина может любить столько женщин, на сколько его хватает.

Так и жил.

Импозантный Женя всегда был в центре внимания, особенно у женщин, — с бородой, с трубкой в зубах, красивый, шумный, сыплющий парадоксами. Энергии — на сто человек. Организовывал экзотические поездки. Иногда был необычайно щедрым, в других случаях — до смешного прижимистым. На роскошный юбилейный банкет в Союзе писателей он пригласил многих.

— Я решил, что выгоднее собрать пятьсот гостей сразу, чем с каждым встречаться по отдельности.

Чуть раньше он говорил мне, что его «Полифакт» работает по двенадцати выгодным направлениям.

— Но я мог бы от всего отказаться, оставив лишь печатание ценных бумаг. Рентабельность — шестьсот процентов! Представляешь? — хвастался он.

Завидовал ли я ему? Вряд ли. У него были сплошные · стрессы — такой нервной и напряженной жизни я не выдержал бы. Он постоянно жаловался:

— Не с кем работать! Все приходится проверять и делать самому!

Кроме того, ему приходилось рисковать, ходить по грани криминала, враждовать с властями... К сожалению, иногда он с легкостью подводил друзей, если ему это было выгодно.

Часто я удивлялся Жениному цинизму.

Однажды большая группа журналистов автобусом ехала к Бедуле. И за долгую дорогу Женя заранее рассказал все шутки и прибаутки Бедули. Например, группа его колхозников побывала в художественном музее. У картины обнаженной женщины молодая экскурсовод сказала, что хороший пупок в те времена должен был вмещать унцию орехового масла. Один из механизаторов Бедули во всеуслышание заявил: «Я за неделю любой пуп так отшлифую»!.. Был в деревне старик по фамилии Пездюк. Сколько его ни уговаривали поменять фамилию, не соглашался: «Пездюком я родился, Пездюком и умру»!.. И когда в колхозе Бедуля стал рассказывать гостям подобные забавные истории, рассчитывая на смех, никто не смеялся, все лишь кисло улыбались. Бедуля не мог понять, в чем дело. Раньше его хохмы всегда проходили на ура!

Когда у Жени еще не было машины, вдруг звонит:

— Хочешь переспать с Бэлой Ахмадулиной? Отвези нас в Беловежскую пущу.

По соседству с Женей проживал ветеран войны, в прошлом отчаянный десантник, а теперь скромно живущий пенсионер, литератор Николай Могильный. Женя разбирал старое строение. Могильный попросил отдать ему доски. Женя отказал, доски отвезли на свалку, выбросили...

Однажды в Дудутках мы гуляли по лесу с Геннадием Лисичкиным и его женой Надеждой. На полном серьезе Женя убежденно доказывал, что жители села не заслуживают лучшей жизни, что быть в дерьме им нравится...

Его слова Надежду возмутили до глубины души, но переубедить умелого полемиста Будинаса было невозможно, он упорно доказывал, что белое — это черное, а черное называл белым.

Женя был богат. Но деньги, с моей обывательской точки зрения, тратил неразумно. Любил пустить пыль в глаза. Чего стоили ему не только комплекс Дудутки, но и ветряная мельница, и коллекция старинных машин, и многие другие не очень нужные, но показательные проекты! На банкеты на берегу Птичи приезжали сотни гостей, было много посольских машин. Кутили, пировали, купались в реке, парились в бане. Ему казалось, что так будет вечно. Но когда у него начались финансовые и политические проблемы, гости схлынули, растаяли... Пытался начать дело в Литве — не получилось, литовцы не приняли литовца.

О его взлетах и падениях можно написать целый роман. Как герой он очень интересен — яркая личность, необычайно энергичный, способный, увлекающийся грандиозными планами, нестандартными идеями, да и авантюрами. В нем густо намешано как хорошее, так и плохое. И он однозначно талантливый человек необычайной судьбы.

На рубеже 1990-х годов жизнь сделала кульбит, и прежняя ее логика дала очевидный сбой. Советские люди судорожно дергались, пытаясь нащупать уходящую из-под ног почву. Мало у кого это получалось. Будинас был из этих немногих. К тому времени я знал его едва ли не двадцать лет. Но что такое двадцать лет спокойного плаванья перед мигом кораблекрушения?! Покончив с публицистикой и став бизнесменом, Будинас изменился не меньше, чем окружающая действительность после гайдаровских реформ. Время было лубочное, и Будинас стал человеком лубка. А потому его жизнь хорошо писать клеймами, как пишут жития. Или комиксами.

Доведись мне к 1971 году прочесть «Мастера и Маргариту», и я наверняка обратил бы внимание на сходство моего знакомства с Будинасом и начальными страницами знаменитого романа.

Ранним сентябрьским вечером, все еще по-летнему душным, мы с другом Димкой сидели на скамейке в Грицевце и разговаривали о Христе. Не о сыне Божьем, а о том, который Суперзвезда. Время от времени я брал лежавшую рядом гитару и, изрядно фальшивя, орал арии из только что услышанной рок-оперы. Димка, который английского не знал и оперы не слышал, старался попасть в ритм, постукивая по скамейке бутылкой из-под вермута. Бутылка была не первой, и нам было весело. Может быть, поэтому мы и пропустили момент, когда на аллее показался незнакомый мужчина. Он был бородат и сжимал в ослепительно белых зубах погасшую трубку. Еще запомнилась тельняшка и казавшаяся не по размеру маленькой кепочка. Дойдя до нашей скамейки, мужчина внезапно остановился, зыркнул веселым глазом и, уже отодвигая лежавшую между мной и Димкой гитару, спросил: «Не помешаю?» Не скажу, что мы обрадовались приходу незнакомца. Был он лет на десять старше нас и не выглядел слабаком, но драться вроде не собирался.