— Понятно, — согласился Гусев почему-то с опозданием и уткнулся в меню.

— А мне здесь нравится, — бодро сказал Зонц и закурил. — Заметьте, Максим. Жизнь здесь течет по своим законам. Точнее, понятиям.

— Жизнь здесь, по-моему, вообще не течет, — мрачно ответил Максим, изучая нехитрое меню.

— Пускай, — легко согласился Зонц. — Пускай стоит. Но пока мы где-то в нашем мире спорим об искусстве, интеллигенции и тэ дэ, здесь, всего в нескольких часах езды от столицы, все замерло, как вода в зарослях камыша. И кому какое дело, что мы там вообще думаем? Хоть мы на головы встанем, тут ничего не изменится.

— Вы говорите довольно банальные вещи, — не поднимая головы, заметил Максим, пытаясь понять, что означает указанное в меню блюдо «уха (куриная)».

— Банальные, стало быть, верные, — парировал Зонц. — Я все думаю о Блюменцвейге.

— И что же надумали?

— Что все его эти организаторские дела, весь этот его бунт против реальности были следствием пожирающей его болезни. ВИТЧ.

На этих словах Зонц устрашающе вытаращил глаза и засмеялся.

— И вообще он должен был хлопнуть дверью. Погибнуть на греческих баррикадах, как Байрон. Но, увы, — Зонц развел руками и цокнул языком, — он свалился под поезд.

Максим слегка покоробила уничижительная ирония этого сравнения.

— Байрон погиб не героически, а просто сильно простудился под дождем, катаясь на лошадях.

— Да? — удивленно приподнял брови Зонц. — И все же не надо из Блюменцвейга делать Дон Кихота.

— То есть полубезумного идиота, мчащегося с копьем наперевес на выдуманные им же самим мельницы?

— Ну если в таком смысле, то сравнение уместно. Даже более чем. Нет, я имел в виду, героизировать его не надо.

— А я и не героизирую, — возразил Максим. — Просто думаю, что он был единственным, кто пытался менять реальность. Кто тревожил это вечное болото. А в движении — жизнь. Да, Блюменцвейг был отчасти провокатором, но разве не должен быть художник провокатором?

— Художник никому ничего не должен, — парировал Зонц.

Но Максим уже завелся.

— Ну почему же? Художник должен своему таланту. А истинный талант — всегда провокация. Только не в банальном понимании. Разве талант не провоцирует мысль читателя, воображение зрителя, душу слушателя на какое-то движение? Я лично говорю о таком роде провокации.

— Да я вовсе не хочу обидеть покойного, тем более что он обладал исключительными организаторскими талантами. Да и креативщик, как сказали бы мы сейчас, был тоже от бога. Но все его общества «Россия для русских-нерусских» и «Театры дегенератов» — все это потонуло, нисколько не изменив реальность. Ни реальность, ни жизнь самого Блюменцвейга. Какой-то перпетуум мобиле на холостом ходу. Впрочем, я вообще не уверен, что искусство может или должно что-то менять.

Смущенный таким выводом из уст работника культуры, Максим хотел что-то возразить, но в их спор неожиданно вклинилась подошедшая официантка.

— Бдте зказвать? — спросила она, проглотив почти все гласные, словно по такой жаре экономила даже дыхание.

Зонц и Максим быстро отбарабанили свои заказы. Лишь Гусев долго мялся, что-то расспрашивал, чем начал явно раздражать официантку. Наконец он тоже выбрал себе еду и откинулся на спинку стула, заправляя себе под подбородок белую бумажную салфетку.

— А кто этот ваш Блюменцвейг? — спросил он.

— Да был один, — элегантно прихлопнув зазевавшуюся муху, сказал Зонц. — Выдумал болезнь какую-то, все пытался реальность расшевелить. Но бесплодно. Потому что бессистемно. То есть без понимания механизмов этой реальности. Человека несло, человека мотало, человека замотало и пронесло. Ха-ха!

— Я Блюменцвейга не знал, — откашлявшись, сказал Гусев. — Но как только слышу о каком-то там изменении реальности, сразу спрашиваю, а что есть эта ваша реальность. Увы, эта штука так же непостоянна и относительна, как и все другое.

— Ну, это все философия, — неожиданно резко и даже зло перебил его Зонц. — Реальность — это то, что мы сидим сейчас в этом кафе, где даже мухи покорно ждут, пока я их прихлопну, как будто совершают сознательное самоубийство. А люди — те же мухи. В основной массе. Зазевался — тебя прихлопнули. Летаешь — живешь. Вот она — реальность. И вот ее вечный закон. Проблема в том, что слишком много зазевавшихся, — неожиданно зло добавил он в конце.

— И их надо прихлопнуть? — удивленно приподняв брови, спросил Максим.

— Не знаю. Может быть. Общество и так болтается как говно в проруби. Ни туда, ни сюда. Вечная кома какая-то. И если единственный способ расшевелить это общество — это его добить, чтобы начать все с нуля, то почему бы нет? Падающего подтолкни. Тонущего утопи. Задыхающегося задуши.

Зонц заразительно рассмеялся, но Максим на сей раз даже не улыбнулся.

— Спасибо, концепция примерно ясна. Тем более что она не нова. «До основания, а затем»?

— Типа того. Изучайте заветы Ильича.

— Что?

— Изучайте заветы Ильича.

— Вы о чем? — растерялся Максим.

— Долго объяснять, — усмехнулся Зонц.

— По поводу реальности — это вы зря, — продолжил Гусев. — Я вовсе не имел ничего такого уж гипотетического. Реальность — это то, что вы видите, и то, как вы ее воспринимаете. То есть сплошная субъективность. Вот вы сейчас ждете суп. И думаете, что будете есть суп и только суп. Такой вам представляется ваша реальность?

— Ну да, — растерялся Зонц.

— А реальность такова, что эта официантка плюнет вам в тарелку или еще чего хуже. И будете вы, сами того не подозревая, есть не суп, а плевок официантки.

— Типун вам на язык, товарищ Гусев, — поморщился Зонц.

— Вот вам и реальность, — рассмеялся Гусев. — Самая что ни на есть объективная.

Зонц на секунду смешался, хотел что-то возразить, но тут официантка принесла заказ и стала расставлять тарелки. Спор как-то сам собой сошел на нет. Гусев взял ломоть черного хлеба, отломил от него кусок и принялся жадно есть суп. Зонц посмотрел на свою тарелку с борщом, но прежде чем приступить, осторожно и брезгливо повозил в ней ложкой, словно искал что^о. Заметив насмешливый взгляд Максима, он криво улыбнулся и демонстративно смело зачерпнул ложкой багровую гущу.

Когда они подъехали к Привольску-218, было около пяти дня. Зонц, утомленный вождением, тут же выскочил из машины и принялся как умалишенный вертеть головой и туловищем, разминая застоявшиеся мышцы. Следом выкарабкались пассажиры. Самым помятым выглядел почему то Максим. Гусев, который после сытного обеда в кафе быстро задремал, выглядел чуть лучше — он стоял, оперевшись на машину, и заразительно зевал. Лучше всех выглядел, впрочем, Панкратов. По крайней мере на лице у него не было и тени усталости.

— Ну что? — громко сказал Зонц, подходя к остальным. — Начнем процесс мирных переговоров?

Максим почему-то подумал, что, если бы сейчас была зима, Зонц наверняка бы зачерпнул снега из сугроба и сунул бы его в рот. Потом бы встряхнул мокрой рукой, достал бы платок из кармана и вытерся. Во многих фильмах самые активные (начальники разведотрядов, партизанские командиры) перед решительными действиями любили зачерпывать снег и хрустеть им, улыбаясь во весь рот. «Кажется, я уже сам живу в другой реальности», — подумал Максим и с досадой пнул носком ботинка сухую кочку.

Затем все четверо тронулись к воротам. Там Зонц стукнул кулаком по железной двери и на всякий пожарный прикрыл ладонью лицо от возможного света прожектора. Но на сей раз ничего не щелкнуло, не вспыхнуло, не ослепило. И совсем не сверху, а скорее наоборот, откуда-то снизу раздался обычный человеческий голос:

— К Куперману?

— В общем, да, — завертел головой Зонц, пытаясь понять, откуда идет звук, и добавил загадочно-магическое «нам назначено».

Ответа не последовало, но через пару минут появился сам Куперман. Он настороженно осмотрел гостей, кивнув только Максиму.

— Здравствуйте, Семен Борисович, — начал Зонц. — Прошу любить и жаловать. Это Валентин Гусев. Он нам поможет в решении финансовых вопросов. Максима вы уже знаете. А это мой помощник. Ну, а я — Зонц Изя Аркадьевич. Курирую культурные вопросы и в частности ваш… э-э-э… Привольск.