— Или Крот — Дюймовочку, — отрезал Максим. — Перечисление можно опустить. Я примерно уловил тенденцию.

— Ну да. А что, тебя что то смущает?

— Смущает?! — усмехнулся Максим. — Да ничего. Хотя нет. Меня, блядь, смущает! Меня смущают шорты на Кроте. Никогда не видел кротов в шортах.

В этот момент в комнату зашла Рита с салатницей, в которой что-то мешала большой пластиковой ложкой. Неожиданное появление Риты почему-то смутило Максима, и он почти инстинктивно дернулся куда-то вбок, словно пытался показать свою непричастность к стонущим от сладострастия мультипликационным героям.

— А-а, — закивала головой Рита, глядя на экран, и повернулась к Максиму, — правда, классно? Я считаю, это лучшая Аликова работа. Ну, одна из лучших.

Смущенный похвалой, Алик даже слегка опустил глаза.

Максим промямлил что-то нечленораздельное.

— Ой, — сказала Рита, — покажи Максиму про домовенка Кузю. Там просто шедевр.

Максим представил домовенка Кузю, трахающего, видимо, девочку, а может, и маму девочки, а может, и другого домовенка, и его затошнило.

Рита понюхала салатницу.

— Масло, что ли, какое-то испорченное. Понюхай, Алик.

Она поднесла салатницу к лицу Алика, и тот осторожно понюхал.

— Нормально? — спросила Рита.

— Вроде да, — пожал плечами Алик.

— Но немного странное все-таки, — задумчиво сказала Рита и вышла из комнаты.

После этого Алик уставился в монитор, словно впервые видел свой собственный мультфильм. Потом как будто очнулся.

— Извини, Максим. Так о чем мы говорили?

— Честно говоря, я думал, что Риту смущает вот это вот, — сказал Максим.

— Это? Да ты что! — рассмеялся Алик. — Наоборот, заводит. Мы с ней посмотрим пару мультиков, и в кровать. Хочешь, кстати, и тебе подборочку скину?

— Да мне вроде не с кем уже… Черт! — неожиданно разозлился Максим. — Алик, бляха-муха! Ты ж аниматор! Ты ж на каких-то фестивалях показывался. Скажи мне, что ты это делаешь из-за денег!

— Конечно! — радостно согласился Алик. — Иначе на что жить? Все студии развалились. Спонсоров днем с огнем не сыщешь.

— То есть ты бы хотел заняться анимацией?

— Сейчас? Да не… Что сейчас можно в анимации сделать? Мертвое дело. А ты зря, кстати, так скептически относишься к вот этому вот.

Он как будто даже обиделся.

— Это, между прочим, тоже творческая работа. Требует усилий.

— На снегу мочой вензеля выписывать — тоже творческая работа. И тоже требует усилий.

Сравнение вышло чересчур обидным, но Максим намеренно хотел задеть Алика.

— Слушай, Максим, — побледнел от злости Алик, — а когда ты писал «Магистраль за горизонт», ты тоже дико страдал и переживал?

Максим растерялся. Писать про коммунистов и магистраль ему было не шибко приятно, но, во-первых, грела мысль о том, что он своим профессиональным трудом обеспечивает семью деньгами (хотя впоследствии он и ошибся), а во-вторых, где-то в душе он надеялся, что сможет с помощью своего таланта как-то расцветить убогий идеологический сюжет повести. Подобные надежды (скорее иллюзии) были довольно распространены в то время, да и вообще в советские времена. В глубине души многие писатели оправдывали свою писанину Гайдаром, Катаевым, Бабелем и еще кучей советских писателей, которым удавалось «утопить» идеологическую однозначность в парадоксальности и объеме собственного таланта. Максим хотел было сказать, что, может, и не страдал, но где-то переживал. Однако подумал, что, похоже, соврет (писалось-то легко), хотя, конечно, сомнения свербили душу.

— Не знаю, — пожал он плечами, — может, ты и прав.

На этих словах Алика слегка отпустило, и он победоносно шмыгнул носом.

— Знаешь, — сказал Максим, — я ведь зашел не просто повидаться, уж извини за прямоту.

— Да чего уж там, — усмехнулся Алик. После сравнения с мочевыми вензелями его уже ничего не могло задеть.

Максим вдруг понял, что ничего не хочет рассказывать Алику — ни про Привольск, ни про книгу, ни про Зонца. Он отрешенно посмотрел на компьютерный монитор. Там по-прежнему Крот совокуплялся с Дюймовочкой. Правда, теперь он лежал на спине, а она сидела сверху.

— Полный ВИТЧ, — тихо, но членораздельно произнес Максим.

— Что? — вздрогнул Алик.

— Я говорю, ВИТЧ полный, — сказал Максим. — Прости, Алик. Я зайду в другой раз.

И, встав, вышел из комнаты.

Алик метнулся за ним, потом вспомнил про мультфильм, вернулся и стал щелкать мышкой, выключая стонущих персонажей. Потом выбежал в коридор, но Максима нигде не было. Только дверная цепочка на входной двери по инерции болталась, словно маятник часов, отсчитывающий уходящее время. Тик-так. Потом маятник замер.

— Все готово, — вышла из кухни Рита. — А где Максим?

Нет, Максим совершенно не ошибался, когда чувствовал в голосе Зонца какое-то восхищение бурной деятельностью Блюменцвейга. Зонц действительно восхищался. И на то были свои причины.

Все началось еще в детстве. Впрочем, в детстве начинается все, включая собственно появление нас на свет. Не говоря уж про старика Фрейда, который доказывал, что и все наши фобии, комплексы и желания тоже родом оттуда. Но в случае с Изей все имело очень даже конкретную предысторию.

Изя рос мальчиком смышленым и любознательным, несмотря на то что родители не прилагали к этому никаких усилий — читать сына не заставляли, за школьной успеваемостью не следили. Не говоря уже о какой-либо особой тренировке памяти или вообще мозга. Они были людьми, можно сказать, простыми (отец — преподаватель марксизма-ленинизма в не самом популярном московском вузе, мать — лаборантка), звезд с неба не хватали, чего и сыну желали. Но, видимо, те или иные таланты проявляются у нас вне всякой зависимости от окружающей среды, а часто даже и наперекор оной.

Так, Изю интересовало все то, к чему ему не пытались привить интерес родители. А так как они ни к чему не пытались привить интерес, то и интересовался он решительно всем. Он смотрел кино, читал книги (причем без разбору), с удовольствием решал математические задачки, увлекался иностранными языками и часами мог изучать карту мира, висевшую в коридоре их квартиры.

Но решить, что именно его интересует, он никак не мог. Помог случай.

Как-то в почтовый ящик Изиных родителей положили чужое письмо. Ничего криминального — просто перепутали квартиру. Письмо предназначалось для старика, живущего двумя этажами выше. Мама попросила Изю сходить и отдать письмо старику лично в руки. Так Изя познакомился с Леонидом Андреевичем. Тот жил один в просторной трехкомнатной квартире в окружении своих любимых книг. Лет ему было много — девяносто и еще немного сверху, как он сам неопределенно выражался. Для десятилетнего Изи это был за-предел. Так уж вышло, что он был поздним ребенком и потому ни бабушек, ни дедушек ни с какой стороны не застал (или, точнее будет сказать, они не застали появление Изи). По иронии судьбы все они умерли примерно в одном и том же семидесятилетнем возрасте. Оттого для Изи смерть была не просто непреложным законом, а законом с конкретно установленным пределом — ровно в семьдесят лет всем приходит крышка, и рыпаться бессмысленно. Нет, конечно, ты можешь умереть раньше, если уж очень не терпится ну или не повезло, но дольше семидесяти никак не протянуть.

Таким образом, девяностолетний Леонид Андреевич казался ему не просто долгожителем, а человеком, умудрившимся обмануть саму смерть — то есть человеком, обошедшим непреложный закон природы. Может быть, именно из этого открытия Изя вывел главный девиз всей его будущей жизни — нет такого закона, который нельзя было бы обойти. Но тогда для Изи это было лишь теоремой, которую еще следовало доказать. Доказал он ее даже раньше, чем предполагал.

Он, конечно, отнес письмо старику, не забыв при этом представиться. Старик невероятно обрадовался малолетнему визитеру (что неудивительно — внешне Изя был мальчиком-ангелочком: кудряшки и живые голубые глаза) и предложил чаю. Так завязалась их дружба. Вскоре Изя стал частым гостем одинокого старика. Постепенно выяснилось, что Леонид Андреевич своих детей не имел, жену схоронил двадцать лет назад и с тех пор не женился. Старых друзей у него не осталось, а новые в таком возрасте, как известно, не заводятся даже от сырости. Таким образом, Изя был словно послан небесами, чтобы скрасить последние годы, а то и месяцы старика. Сначала они просто болтали на разные темы, а затем Леонид Андреевич незаметно все свел к литературе — чувствовалось, что он ею болел.