Тут Куперман почувствовал, что слегка переборщил с пафосом, и, ненатурально всхлипнув, достал пачку «Мальборо» из кармана куртки.

— Будешь? — протянул он сигареты Максиму.

Тот вытянул одну, и они закурили.

— Вот тот душевный опыт, который мы здесь приобрели, — закончил Куперман, видимо, посчитав, что для трогательной исповеди достаточно.

Максим затянулся и почесал переносицу.

— А Блюменцвейг? — спросил он после паузы.

— Блюменцвейг… — сказал Куперман и задумчиво затянулся сигаретой. — Блюменцвейг — наш герой. Тот, на кого мы все эти годы равнялись, тот, о ком думали все это время. Он один сумел вырваться на свободу. Как Прометей, укравший огонь, понес он нашу боль к людям. Но боль переполнила его душу, и он не смог выразить ее.

Максим подумал, что сравнение с Прометеем не очень удачно подходит к Блюменцвейгу, который сидит в уютной квартире и, слегка спятив, вещает что-то о ВИТЧ. Чай, печень-то ему никто не выклевывает. Если не брать в расчет алкоголь, которого Блюменцвейг никогда не чурался. Но Максим промолчал.

— Но таких, как Блюменцвейг, мало, — вдохновенно продолжил Куперман. — Для этого надо обладать волей, которая у большинства из нас к тому времени была растоптана.

И словно в качестве иллюстрации к этим словам Куперман растоптал свою недокуренную сигарету — вот, мол, как топтали нашу волю. Затем поднял смятый бычок и бросил его в пустую пивную банку на полу.

— А майор Кручинин?

Куперман несколько секунд внимательно смотрел в глаза Максиму.

— А про него ты откуда знаешь?

Максим решил промолчать про список привольчан.

— Блюменцвейг упомянул его вскользь, но я ничего не понял.

— Мда-а… Ну что же… Если тебе интересно, то… Кручинин был поначалу комендантом лагеря, но совесть, как говорится, взяла свое. Он и помог бежать Блюменцвейгу. К сожалению, сам погиб. В темноте был застрелен охраной. В спину.

На этих словах Куперман встал и опустил голову, как бы в знак памяти о майоре. Люди с автоматами тоже опустили головы. Максим растерялся, но последовал их примеру. Сигарета в его пальцах горела, как маленький «вечный огонь».

— Ну спасибо, что заехал, — неожиданно деловым тоном сказал Куперман. — Всего хорошего.

И пошел на выход. Максим, который в тот момент затянулся сигаретой, чуть не подавился дымом от такой неожиданной развязки.

— Погоди, Семен! — вскочил он. — Но… хорошо. Муки, страдания… Но ведь СССР давно нет! Почему вы здесь сидите? Почему не уходите?

Куперман посмотрел на Максима с таким снисходительным сожалением, с каким мудрый старец смотрит на зеленого юнца.

— Вам это будет трудно понять… — перешел он на философско-обобщающее «вы». — А ведь здесь в некотором роде — музей. Музей наших душевных мук. Семи страшных лет страданий и еще тринадцати не менее страшных лет доживания.

— Музей — это когда можно купить билет и пойти посмотреть, — с неожиданным сарказмом ответил Максим. — А окошка кассы я тут не вижу. Да и ты не больно-то торопишься меня приглашать.

Ироническая интонация явно задела Купермана.

— Ты не понял, старик, — обернулся он. — Мы — последние из могикан. Мы — свидетели истории. И мы пишем эту историю. Время для которой еще не пришло. Если мы сейчас пустим гуннов в наш Рим, вы все разрушите и ничего не останется. Это наш долг. Наша задача. Цель, если хочешь.

Максим ничего не понял из этой белиберды, но на всякий случай прощупал почву.

— А сколько осталось свидетелей-то? Горский там?

— Горский умер в прошлом году от воспаления легких. Нас немного — примерно тридцать человек.

— Я не пойму, вы что, вообще отсюда не выходите?

— Лет пять назад были отпуска. Потом их отменили. Нашим людям тяжело с вашими. Ваши люди уже не могут понять наших людей.

«Еб твою мать! — мысленно выругался Максим, — твоя моя не понимай, белые люди со стреляющими палками пришли и сделали много смерть. Что ты мне, блядь, втираешь?»

— Послушай, Семен, — сказал он вслух. — Давай начистоту.

Куперман удивленно приподнял брови.

— Давай.

— Есть государственный проект. Узаконить… оформить… короче, создать здесь официальный музей-лагерь. Построить стенды…

— Они уже есть.

— Ну хорошо, — сбился с мысли Максим и добавил слегка раздраженно: — Дело ж не в стендах. Дело в том, чтобы восстановить инфраструктуру, сделать музей приемлемым… как это… приспособленным для посещений… открыть его.

Куперман хотел что то сказать, но Максим понял, что тут надо давить на газ, и не позволил себя перебить.

— Дай мне договорить! Короче, все, что мы хотим…

— Мы?

— Ну, я тоже участвую в этом в некотором роде. В общем, надо провести небольшой ремонт. Тут же все в запустении наверняка. Или что, вы ремонт тоже делали?

— Да нет, — смутился Куперман.

— Ну вот. Лагерь — это одно, а музей, мемориал, государственный культурный объект — немного другое. Что тут непонятного? Но самое главное, что все вы останетесь при деле. Хотите здесь дальше жить — да ради бога. Как свидетели, бывшие лагерники, будете экскурсоводить, помогать восстановлению. Это же огромный культурный проект. И вы не можете оставаться в стороне. И не должны. Только сначала сюда приедут рабочие, которые должны провести общий ремонт. Они починят, что надо, положат асфальт, где надо, заменят водопровод, проводку и так далее. И на этот период… — Максим замялся, вспоминая, о каком периоде говорил Зонц — кажется, две недели, — …буквально дней на десять вы все покинете территорию лагеря и поселитесь рядом. Ну, или в городе. Как только первичные работы будут сделаны, вы вернетесь обратно. Вы будете получать зарплату и, так сказать, выполнять свою культурно-историческую миссию дальше.

Куперман задумался. Максим воспользовался паузой, чтобы слегка сменить тему. Тем более он чувствовал, что надо оттянуть время, дать Куперману задуматься, иначе будет сплошное «нет, нет, нет».

— И чисто человеческая просьба, Семен. Видишь ли, я сейчас пишу книгу о «Глаголе». Если ты помнишь, это…

— Да-да, — нетерпеливо перебил его Куперман. — Альманах. Наш диссидентский. Конечно помню.

— Ну вот. В общем, мне нужно взять интервью, кое о чем расспросить… Тебя, Авдеева, Файзуллина…

— Файзуллин умер, к сожалению. Да и Авдеев давным-давно скончался. Спился. С горя.

— И Авдеев? Жаль… Ну, тогда… остаешься ты.

— А это что? Это все в рамках вот этого…

— Нет-нет, это моя личная инициатива. К Привольску это не имеет прямого отношения. Но в некотором роде у этих тем общий знаменатель.

— Понятно, — сказал Куперман, уставившись взглядом куда-то в стену. Потом задумчиво добавил: — Канализация на прошлой неделе рванула, все говном залило…

— Ну, вот видишь! — обрадовался Максим. — Своими-то силами не справитесь.

— В общем, так, — стряхнул задумчивость Куперман. — Мне нужно время. Посовещаться.

— Это сколько? — встревожился Максим.

— Неделю как минимум. Надо все обсудить, взвесить… Оставь свой телефон. Я сам с тобой свяжусь.

— А интервью?

— Давай так. Если мы согласимся, ты так и так приедешь. А если мы откажемся, ты приедешь просто ради интервью.

— Идет, — кивнул Максим и быстро начеркал на сигаретной пачке свой номер телефона. — Буду ждать звонка. Если да, мы приедем.

— Опять «мы», — поморщился Куперман.

— Ну слушай, я же не руковожу этим проектом. Надо мной люди… точнее, человек… он это… помощник президента по культурным вопросам.

— Ты ему доверяешь?

— Да, — кивнул Максим, понимая, что честность со всеми ее тонкостями и рефлексиями будет здесь неуместна.

— Эх, Максим, — поддавшись невесть откуда взявшейся ностальгии, сказал Куперман. — А помнишь, как мы ездили на Валдай, а? Гитары, горы, костер, лес, ночь…

— Да, — односложно ответил Максим, хотя никогда не был на Валдае и терпеть не мог всю эту турпоходную романтику. Что самое интересное, он сильно сомневался, что и Куперман куда-то ездил. С Семеном они познакомились на выставке художника Мякишева, которого Куперман обругал именно за пейзажи, сказав, что природа — худшее, что создала природа. Этот афористический бред Максим запомнил на всю жизнь.