— Я же уже сказал, что для них я всего лишь чиновник. Сегодня одно пообещал, завтра другое сделал. А вы для них свой. Назовете Блюменцвейга, потом представитесь, и тип-топ. И помните, главное — добраться до Купермана. Он же вас знает?

— Знает, — пожал плечами Максим.

— Ну вот. А он у них за главного. В общем, «Вперед!» и, как прибавлял наш замполит Кубиков, «навстречу солнцу и неведомой хуйне!».

«Вот уж точнее не скажешь», — подумал Максим.

Они вышли из джипа. Вокруг стояла липкая тишина, нарушаемая только скрипом песка и хрустом гравия под их ногами.

— Пока признаков жизни не наблюдается, — заметил Зонц и, полностью опровергая это утверждение, передернул затвор непонятно откуда взявшегося пистолета.

Максим испуганно покосился на оружие.

— А это то зачем?

— Не скажите, Максим Леонидович, у них тут строго. Моего помощника в прошлый раз чуть не кокнули.

Максим в первый раз усомнился в безопасности мероприятия. Впрочем, книжку-то все равно надо писать. Или как?

— Вместе весело шагать по просторам… — неожиданно и с какой-то скрытой угрозой запел Зонц. Видимо, от внутреннего напряжения.

Первое, на что они оба обратили внимание, — витиеватая надпись над воротами, вылитая из чугуна или стали, что-то вроде знаменитого "Arbeit macht frei" в немецких концлагерях. Только здесь было написано другое, а именно: "Lasciate ogne speranza, voi ch'in-trate".

— Это еще что? — удивленно спросил Зонц.

— Это из Данте. «Входящие, оставьте упованья». Ну или «Оставь надежду всяк сюда входящий». Кому какой перевод больше нравится.

— Ну-ну, — хмыкнул Зонц.

Максим тем временем стал рассматривать внешнюю стену лагеря. Блочный, щербатый от времени бетон, колючая проволока, кое-где явно пустующие вышки. Вполне себе лагерь. Лая собак только не хватает и одноколейки.

— Мрачновато, — заметил Максим, внутренне поежившись, — неудивительно, что Блюменцвейг не хочет сюда возвращаться.

— Это точно, — неопределенно согласился Зонц.

Подойдя к воротам, он несколько раз ударил кулаком

по железу и крикнул:

— Алло, есть кто дома?

В ту же секунду где-то что-то щелкнуло, и желтый прожектор ослепил Зонца и Максима.

— Здесь закрытая часть ФСБ! — гаркнул чей-то хриплый голос откуда-то сверху.

— А мы как раз из ФСБ! — прикрывая от слепящего света ладонью лицо, крикнул Зонц.

На этот раз не последовало никакой реплики.

— Зачем вы про ФСБ-то? — удивленно спросил Максим.

— А вы считаете, что надо было сказать, что мы из минкульта?

Максим пожал плечами.

Зонц пнул ботинком ворота и снова заорал:

— Алло! Кто у вас тут главный? Пусть выйдет!

— Здесь закрытая часть ФСБ! — ответил тот же голос сверху.

— Блядь! — разозлился Зонц и тихо добавил. — У нас две новости. Хорошая и плохая. Хорошая: на Марсе есть жизнь. Плохая: марсиане — мудаки. Эй! — завопил он. — Смени пластинку! Пусть выйдет главный!

— У нас нет главных, — ответили сверху.

— Ты б вырубил свой прожектор перестройки, а?! — закричал Зонц. — Не видно ж ни хрена.

Эта просьба была проигнорирована.

Зонц снова пнул ногой по двери.

— Здесь закрытая часть ФСБ! — раздался все тот же голос.

— Я сплю, или он реально одно и то же говорит? — удивленно спросил Зонц у Максима. — Ну что? Переходим к плану «Б».

— Хорошо, — помявшись, сказал Максим.

Он сунул два пальца в рот и коротко, но громко свистнул.

— Фуи! Куперман у вас?!

Зонц с уважением посмотрел на Максима — он и сам в детстве пытался научиться свистеть, но так и не смог. Прожектор наверху щелкнул и погас. От светового перепада Максим на секунду потерял всякое зрение.

— А что надо? — вдруг почти буднично спросил голос сверху.

— Поговорить надо, — буркнул Максим.

— А ты кто?

— Я от Блюменцвейга.

— От кого?!

— От Яши Блюменцвейга!

Раздалось какое-то шебуршание, шаги и чьи-то тихие неразборчивые голоса. Наконец слева от ворот, там, где была входная дверь, что-то задребезжало. Затем дверь скрипнула и приоткрылась. Оттуда высунулось дуло автомата.

— Неожиданная реакция на фамилию Блюменцвейг, — сказал Зонц, нащупывая пистолет.

— Похоже, его здесь недолюбливают, — пробормотал Максим.

Но вслед за дулом в проеме возникло немолодое бородатое лицо. Оно внимательно оглядело Зонца и Максима.

— Ты, что ли, к Куперману?

Максим вышел вперед.

— Ну я.

Он присмотрелся к лицу, которое ему показалось знакомым, но вспомнить, кто это, так и не смог.

— А он тебя знает?

— Знает.

Внутренне Максим уже проклинал себя за то, что ввязался в эту авантюру. «Сейчас прошьют меня очередью, буду на том свете рассказывать, как меня за какого-то Блюменцвейга укокошили. Вот там посмеются».

Но пожилой охранник только пожевал ртом и сказал:

— Ты можешь пройти на КПП, а твой друг пусть стоит где стоит.

Максим переглянулся с Зонцем. Тот кивнул и тихо шепнул:

— Еще одна хорошая новость: Куперман явно жив.

Но Максиму было не до шуток. Он мысленно перекрестился и вошел в открывшийся проем. Железная дверь, скрипнув, закрылась за его спиной.

Внутри была обычная обстановка советского военного КПП: желтый электрический свет, кирпичные стены, закуток для пропусков с плексигласовым окошком.

Максима обыскал второй охранник и, не найдя оружия, усадил на стул с порванным сиденьем, из которого торчала вата, как будто в нем уже покопался Остап Бендер. Первый охранник, тот, что впустил Максима, все это время стоял рядом, сжимая в узловатых морщинистых руках Калашников.

— Куперман сейчас подойдет, — сказал он. — Надеюсь, он тебя вспомнит.

«Мило, — подумал Максим. — А если не вспомнит?»

Перед его глазами почему-то встала душещипательная картинка. Входит Куперман и говорит: «Нет, я его не помню». Дальше Максим падает на колени и умоляет Купермана вспомнить, но поздно — его прошивает автоматная очередь. Мда-а. Но делать было нечего. Как говорится, назвался груздем…

Любопытно, что после сообщения о скором приходе Купермана оба охранника остались стоять безмолвными пограничными столбами. Видимо, был еще третий, который и отправился за Куперманом. Или здесь была какая-то телефонная связь.

«Интересно, — подумал Максим, — а эти охранники, по идее, тоже какие-то писатели или как?»

Он принялся тихо насвистывать какую-то мелодию, видимо, для создания иллюзии, что абсолютно спокоен, но почему-то, наоборот, разнервничался еще больше и вскоре замолчал.

Наконец дверь со стороны «военной части» открылась, и вошел Куперман. Одет он был вполне современно, даже модно, разве что длинные седые баки выдавали в нем что-то анахроничное.

— Максим? — удивился Куперман, сразу узнав гостя.

— Привет, Семен, — сказал Максим, вставая и пожимая руку.

Про себя Максим с грустью отметил, что Куперман сильно постарел. Факт чьей-то старости, несмотря на всю свою логичность и предсказуемость, неизменно поражал Максима.

— Какими судьбами? — спросил Куперман, присаживаясь на соседний стул.

Максим, который ожидал, что его проведут на территорию части, несколько растерялся, но потом тоже сел.

— Да, собственно, вот прослышал про Привольск и…

— От кого это? — насторожился Куперман.

— От Яши Блюменцвейга.

— Да ты что! — всплеснул руками Куперман и покачал головой. — Яша, Яша… Какой был человек. Такой холокост пережил… Он жив?

— Вообще-то да, только слегка умом двинулся.

— А что он о нас говорил?

— Да почти ничего. Вот, мол, был такой Привольск, и все.

— Да, — печально, но с каким-то удовлетворением кивнул Куперман. — Побила нас жизнь.

— Ты уж извини за любопытство, а что здесь у вас вообще происходит?

— А Яша разве не рассказывал? — спросил Куперман с явным напряжением в голосе.

— Да так… в общих чертах…

— Ох, Максим, — несколько театрально вздохнул Куперман. — Долгая история, но тебе как старому приятелю… В семьдесят девятом здесь устроили лагерь для творческой интеллигенции, для, так сказать, самых активных борцов с режимом. Обманом привезли нас сюда из разных городов и устроили… Нет, сначала все было мило. Вроде дома творчества. Закрытого типа. Но через некоторое время улыбка, образно выражаясь, сменилась звериным оскалом. Овчарки, колючая проволока, стены. Сам видишь. В общем, тюрьма как тюрьма. Ничего особенного… Многие не вынесли горьких испытаний, голода и издевательств. Знал бы ты, скольких умерших товарищей я вот этими вот руками зарыл в землю. Скольких выходил на жестких нарах в холодных бараках. Люди ломались физически, люди ломались психологически. Психологически — это даже страшнее. Знаешь, как невыносимо больно видеть в некогда лучистых глазах художника пустоту и отчаяние, неверие и беспомощность, страх и безнадежность? Мы все словно заглянули в бездну. Отрезанные от мира, от человеческого тепла, от родных и близких, мы, сбившиеся в кучку, испуганные и душевно сломленные, боролись за свои жизни, как будто они что-то стоили. Жертвы бесчеловечного эксперимента… кремлевских мясников.