— Для многих, здесь находящихся, СССР, если не ошибаюсь, был безусловной клеткой. При этом они что-то делали. Да, Привольск-218 — клетка потеснее, зато свобода творчества. Не об этом ли мечтает каждый художник?
— Да, но… в вакууме творить очень сложно!
— Информационной блокады нет. Слушайте радио, смотрите телевизоры. А то, что мы глушим западные «голоса», так мы их и по ту сторону забора глушим.
— Но художник не может творить в отрыве от своего народа!
— А в чем это, простите, выражается? Неужели вы меня хотите убедить, что Буревич до прибытия сюда ежедневно совершала променад на заводы и фабрики, ездила в колхозы и общалась с простым народом? Смею вас уверить, нет. А Миркин вообще сидел целыми днями дома, слушал западные «голоса» и писал какие-то протестные письма. О каком отрыве от народа вы вообще говорите?
Ледяхин почувствовал, что его аргументы стремительно тают.
— Но мы здесь как пауки в банке!
— Думаю, через полгода здесь будет порядка четырехсот людей. Со всей страны. Больше мы не наберем. Да и не надо. Это довольно солидная цифра. Занимайтесь творчеством! Читайте книги, ходите в кино, общайтесь на своих кухнях! А не выясняйте отношения, как будто вас сорок человек в отгороженной от мира коммунальной квартире. Вот вы, товарищ Ледяхин, по профессии журналист.
— Да, — неуверенно кивнул тот.
— А когда вы последний раз вообще писали что-то не «правозащитническое»? Ведь на каждом подписанном письме вы смело числитесь как искусствовед, журналист, а что искусствоведческого вы написали за последние полтора года?
— Вы прекрасно знаете, что борьба за человеческие права в этом людоедском государстве занимала у меня все время.
— А если бы не она, то?..
— То я бы… Ну хорошо, — почти сдался Ледяхин. — Пускай так. Пускай вы правы. Но есть еще кое-что. Невозможно писать в стол! Невозможно творить, если знаешь, что твое слово не идет в народ! Что его никто не прочитает!
— Кто это вам сказал? — удивился Кручинин. — Во-первых, вы, я имею в виду не только вас, можете творить для себя и жителей Привольска. Публика, конечно, специфическая. Но, думаю, скоро появится и обычный народ, когда город окрепнет и потребуется серьезная инфраструктура.
— Зэки, что ли? — испугался Ледяхин.
— А зэки не народ? А во-вторых, каждые полгода мы будем выбирать несколько лучших произведений, литературных или художественных, и, если это книга, например, будем выпускать умеренным тиражом и отправлять на Запад…
— А почему не в СССР?
— Вы слишком многого хотите. Да и кто здесь мог похвастаться выпуском крамолы через официальные издательства? Все передавали произведения на Запад и были уже счастливы. А тут весь Союз им подавай. К тому же, если особой антисоветчины там не будет, то почему бы нет? Небольшим тиражом выпустим и здесь. Опять же, кто здесь может похвастаться миллионными тиражами? Буревич или Куперман? Как в неволе быстро аппетиты растут. О чем я? Да. А если это картины, то будем посылать на выставки.
— А театр?
— А театр с удовольствием прокатим по провинции. Вы же так рветесь в народ. Так народ не в Москве живет. Покатаются по клубам деревенским и посмотрят, как народ их оценит. Но это уже совсем гипотетически. Потому что пока я особых театральных успехов не вижу. Да и откуда им тут взяться? Один Вешенцев, остальные-то любители.
Тут майор подумал, что насчет театра, гастролей и издания книг это он зря приврал (кто ему позволит?), но, с другой стороны, сама идея была неплохой — можно будет покумекать.
— А вот с кино — это да, — продолжил Кручинин после паузы. — С кино туго. Но у нас тут и нет ярых диссидентов. Кинорежиссеры — слишком зависимые от коллектива и технической стороны дела люди. Это в театре может быть минимум декораций и пара актеров. А в кино… перекрыть кислород режиссеру легче легкого, крамола и так не пройдет. Художника или писателя отследить куда сложнее. Да и потом, киношники редко лезут напролом в политику. В общем, идите, товарищ Ледяхин, работайте и не морочьте ни мне, ни себе, ни людям голову.
Ледяхин для вежливости поерзал на стуле какое-то время, потом встал и направился к двери. На выходе Кручинин его неожиданно окликнул.
— Товарищ Ледяхин!
— Да? — обернулся тот.
— Насчет «людоедского государства»… я бы хотел вам кое-что напомнить.
— Что же? — удивленно вскинул брови тот.
— Помните, как в семьдесят седьмом году вам доверили создать литературный журнал?
Ледяхин прищурился и выдержал небольшую паузу.
— Ну допустим.
— И вы, конечно, помните, что собрали талантливых людей, журналистов, художников, которые бросили ради вас свои прежние места работы, некоторые бросили очень даже хлебные места. А через шесть месяцев вы, вместо того чтобы заниматься журналом, принялись давать какие-то интервью западным «голосам», подписывать письма, куда-то ходить, протестовать. Что мы вам тогда сказали?
— Сидите тихо, а то закроем журнал.
— Именно. А что вам говорили ваши коллеги, сотрудники?
Ледяхин сжал зубы и процедил:
— Примерно то же самое.
— Примерно, да не совсем, — усмехнулся майор. — Они говорили вам, что журнал и будет вашим рупором свободы. Что именно через него вы будете пытаться донести до простого советского человека творчество талантливых людей. Что этим журналом вы сделаете гораздо больше, чем своей непримиримой борьбой с властью. Но главное, они умоляли вас не становиться на путь диссидентства, когда они ради вас — многие, кстати, с семьями — рискнули войти в штат еще не существующего журнала. И как же вы с ними поступили?
— Не валите с больной головы на здоровую, — разозлился Ледяхин. — Вы прекрасно знаете, что поддаваться такому бандитскому шантажу со стороны государства — не всегда самый лучший выход. О понятиях типа честности, гордости, порядочности и прочее я молчу. Вашему пониманию они недоступны.
— Может быть. И все-таки вы не ответили на вопрос. Как вы поступили?
— Вы знаете как. Рассказал об этом шантаже журналисту с «Радио Свобода».
— И?
— Что «и»? Журнал закрыли.
— Точно, — кивнул майор. — Вы оставили без работы тридцать шесть человек.
— Я?! — изумился Ледяхин.
— Ну а кто? Я, что ли? Это у вас была трехкомнатная квартира в центре Москвы, это у вас первой женой была любимая и единственная дочка председателя горкома Герасименко, помогавшая вам даже после развода материально. Это у вас был стабильный заработок в институте искусствознания. Нет, я понимаю, вы тоже рисковали, но тогда… тогда у разогнанных сотрудников журнала не было и половины того, что было у вас. Художник Макеев, ушедший из Детгиза ради вас, спился через полгода. Писатель Курякин, чей роман должен был быть опубликован в журнале, был вынужден передать роман за рубеж, в итоге эмигрировал…
— Иезуитская логика, — перебил Кручинина Ледяхин. — Вы поставили всех их в условия запретов и всего этого советского рабства, а теперь обвиняете меня!
— Упаси бог! — всплеснул руками майор. — Это не я вас обвиняю. Это они вас обвиняют. Ведь ни один из разогнанных сотрудников не подал вам руки после закрытия журнала. Ведь так? Выходит, что никто из этих талантливых интеллигентных людей не захотел войти в ваше положение. Ай-яй-яй… Неужели ни у кого из них не было, как вы говорите, чести, гордости и порядочности?
На лице Ледяхина выступили красные пятна. Он стиснул зубы и, не попрощавшись, вышел.
Майор некоторое время смотрел вслед ушедшему Ледяхину, затем принялся лениво перебирать присланные записки. Все на что-то или кого-то жаловались. Причем далеко не все записки были анонимными. Скульптор Горский жаловался, что не может работать, так как под его квартирой, этажом ниже, постоянно собирается сомнительное общество, где до утра распевают песни опять же сомнительного содержания. Причем, не имея возможности работать, он вынужден (так и написал — вынужден) присоединяться к этим сомнительным компаниям и тоже распевать песни сомнительного содержания. Писатель Колокольников жаловался, что ему дали квартиру, как он выразился, на «несолнечной стороне», оттого у него всегда мрачное настроение с утра, а в таком состоянии творить он никак не может. Поэт Лепин требовал, чтоб ему срочно привезли его любовницу или по крайней мере отселили от него же-ну-литературоведа, которая одним своим угрюмым видом вызывает у него суицидальные мысли. Все это было настолько удручающе однообразно, что Кручинин уже собрался затянуть пакет и отдать его лейтенанту для отчета, как одна из записок привлекла его внимание. Там не было ни жалоб, ни просьб, просто пять сухих строчек, что-то типа японского пятистишия танка, заканчивающегося, впрочем, довольно игриво:
