Миркин как будто опешил от такого, на его взгляд, идиотского решения проблемы.

— Да, но оттого, что я не буду читать и смотреть, газета или театр не закроются, — растерянно произнес он.

— Вот те раз! — удивился в свою очередь Кручинин. — А вы бы хотели, чтобы мы их закрыли?

— Конечно.

Майор хмыкнул.

— А вы не хотите, ну, раз вам так не нравится Вешенцев с Тисецким, сами организовать еще одну газету или еще один театр?

— Ну вот еще! — фыркнул Миркин. — Да и что это изменит? У меня будет свой театр и своя газета, а они будут по-прежнему оскорблять русских, злопыхательствовать и сиониствовать?

— А вы знаете, что у меня тут… — кивнул майор в сторону полиэтиленового пакета, — есть и на вас жалоба от Тисецкого.

— Не сомневаюсь, — буркнул Миркин и демонстративно отвернулся.

— Он обвиняет вас в непрофессионализме и национализме. Пишет, что у нас многоконфессиональное государство и равные права всех граждан гарантированы Конституцией. И напоминает, что с 1918 года по 1944-й гимном СССР являлся «Интернационал», «о чем товарищ Миркин, вероятно, забыл». Что на это скажете?

Миркин гневно запыхтел, видимо, готовясь к отповеди, но майор опередил его.

— Знаете что, Лев Моисеевич…

— Что?

— Позовите-ка следующего.

Миркин вспыхнул, но сдержался и, резко развернувшись, вышел. По дороге он потерял один лапоть и долго и яростно пытался подцепить его ногой. Но тот никак не поддавался, и последние метры до двери Миркин прошел, шаркая одной ногой, как инвалид.

Едва он вышел, в кабинет без стука ворвался Куперман.

— Товарищ майор, ну это уже из ряда вон!

— Что именно? — невозмутимо спросил Кручинин.

— Я организовываю свой творческий вечер, рассылаю приглашения, а ко мне никто не приходит.

— Помилуйте, — максимально вежливо ответил майор. — А я-то тут при чем?

— Как это при чем? Вы должны вмешаться! Вы — руководство или не руководство?!

— Административное — да, но не художественное.

— Так и я о том же! Я выступал в институтах, на фабриках, в хлебопекарнях и сельских домах культуры, и везде были полные залы, меня слушали затаив дыхание, и…

— Во-первых, не говорите ерунды. Ни на каких хлебопекарнях вы не выступали и тем более никто затаив дыхание вас не слушал. Вы писали стихи со всякими фигами в кармане и заслужили себе негромкую славу борца с властью. Но это уже после того, как вас турнули из Союза писателей. А во-вторых, что вы от меня хотите? Чтобы я силой сгонял людей на ваш творческий вечер?

Куперман осекся и с удивлением посмотрел на Кручинина.

— Знаете, товарищ майор… с таким отношением к работе, боюсь, карьеры вам не сделать.

— Ну, это не вашего ума дело, — огрызнулся Кручинин. — А вот, кстати, не хотите ли, я вам зачитаю одну записку?

Он порылся в горке листков, уже выуженных из пакета, и, достав один, прочитал вслух:

— Довожу до вашего сведения, что поэт Куперман пишет неискренние стихи, в которых старается отчаянно выслужиться перед начальством, видимо, с целью как можно скорее быть отправленным домой. Тем самым он дискредитирует наше сообщество независимых и свободомыслящих творцов.

— Буревич? — мрачно спросил Куперман.

— Не подписано, но, думаю, да.

— Так и знал. Ну ничего… найду и на нее управу, — сказал Куперман и, сухо попрощавшись, вышел вон.

За ним зашел правозащитник Ледяхин. Он поправил квадратные очки с толстыми линзами и откашлялся.

— Товарищ майор, к сожалению, ситуация выходит из-под контроля.

— Я заметил, — сухо ответил Кручинин.

— Я очень рад. Но это, видите ли, несколько длинный разговор.

— У меня есть время, — ответил Кручинин, — а у вас, как понимаю, тем более. За вами никто не занимал?

— Что? А-а. Нет.

— Ну, садитесь тогда. Или будете стоя говорить, как все предыдущие ходоки?

Ледяхин оглядел комнату, пододвинул ближайший стул и присел.

— Видите ли, — начал он, несмело положив ногу на ногу, — я, может, не совсем правильно понимаю задачу всего вот этого.

— Чего именно?

— Ну, Привольска вашего.

— Вашего.

— Нашего, — согласился Ледяхин, испугавшись, что майор начнет цепляться за слова и тогда они вообще не сдвинутся с места. — Я сейчас не говорю о правовых нормах. Они тут, как говорится, не ночевали. Мне просто интересно, чего, собственно, добивается КГБ.

Кручинин удивленно приподнял брови.

— Мне казалось, этот пункт мы уже давно проехали.

— Да-да, избавиться от диссидентствующих паразитов и так далее и тому подобное. Но вначале вы говорили о некоем исправительном пути. При этом вы создаете бесконтрольный город мастеров, так сказать, где каждый волен делать все, что ему в голову взбредет. Не все, не все, — поспешно поправил он самого себя, — но почти все. Где логика? И о каком исправлении может идти речь?

— Исправление может быть разным. Мы прекрасно понимаем, что художник, насилующий свою музу, не может создать ничего интересного. На этот счет пускай у других, которые дают Госпремии и создают закрытые спецраспределители для всяких творческих союзов, будут иллюзии. Мы же не дебилы. Понимаем, что государственная премия за роман толщиной в автомобильную покрышку совершенно не означает, что это хороший роман. Чаще даже наоборот — это означает, что это стопроцентная макулатура.

— Я не понимаю, — растерялся Ледяхин.

— А я поясню. Сюда мы собрали людей, которые в той или иной степени заявили о своем диссидентстве. Здесь нет людей, которые просто ставили подписи или оказывались втянутыми в какие-то самиздатовские кружки. Это все люди, довольно активно выступающие против советского… ну… пускай режима. Как вы понимаете, подобная борьба отнимает у них много сил и времени. Что же остается на творчество?

— Что? — автоматически спросил Ледяхин, потерявший всякое понимание логики Кручинина.

— Вот и я спрашиваю, что? Не так уж и много. Пусть воспринимают это как благо, а не как зло. Что-то вроде дома творчества.

— Но… вы же могли бы их отпустить за границу.

— Повторяю. Нам не нужны лишние борцы с режимом за рубежом. Иначе бы мы давно вообще всех выперли к чертовой бабушке. Это бы создало неприятный дисбаланс. И так уже многих повыгоняли. Опять же, пострадал бы авторитет СССР в мире.

— А он есть? — хмыкнул Ледяхин.

— Таким образом, — проигнорировал сарказм Кручинин, — по сути, мы предоставляем творческим людям возможность, не мешая ни себе, ни другим, работать и реализовывать свои творческие потребности без шума и суеты. Согласитесь, четыре часа на комбинате в день — это же просто необходимая любому творческому человеку физическая нагрузка. Кровообращение улучшается, кости разминаются. Да и нагрузка-то смешная. Фактически зарядка. Тем более что большинство уже работает в других сферах. Кто грузчиком, кто продавцом. А будет школа — будут и учителя. Правда, сначала нужно, чтоб были дети. Это, впрочем, уже другой вопрос. За это все они получают деньги, равные восьмичасовому графику за пределами Привольска-218. Это даже не работа, а подработка. Не будем лукавить, многие из них точно так же подрабатывали, находясь в свободной зоне СССР, не имея возможности жить за счет творчества. Кроме того, вы, товарищ Ледяхин, как знаток и поклонник Запада и в частности Америки, должны были бы знать, что в США редкий творец живет за счет искусства. Многие вынуждены искать приработок. Это нор-маль-но. Звериный оскал капитализма, так сказать.

Ледяхин растерялся. Логика у Кручинина была железной, но только куда он вел разговор, было непонятно.

— Иными словами, товарищ Ледяхин, они, то есть вы, здесь для того, чтобы, не мешая ни себе, ни другим, заниматься своим прямым делом — творчеством. Причем, заметьте, свободным и бесцензурным.

— То есть вы хотите сказать, что КГБ вдруг занялось благотворительностью.

— Если под благотворительностью подразумевать «творение блага», да, безусловно.

— Но ведь вы не можете не понимать, что творческий человек, даже если посадить его в золотую клетку, творить не может.