- Отца. Ничего со мной не случится, — он резким движением освободился, глубоко вздохнув. — Вот, даже ты сомневаешься.

- Нет, что ты!

- Появился Подземельный.

- Когда?

- Тогда. Но отца не спас. А через девять лет обвинил меня. Mea culpa[4].

- Ну, раз ты обратился к латыни, стало быть, приходишь в себя, — трезво заметил адвокат. — Я уже говорил: тут античность. Трагедия. Фатум. Рок.

- Кто ж этот мистер Рок? — попытался пошутить Петр Романович. — Мистер Мак-Фатум?

- Кто-кто?

- Одержимые демоном мстители у Честертона и Набокова.

- А, «Лолита», читал. Порнография, но захватывает, написано с душой, со вкусом и со знанием дела. — Дядя осторожно выглянул в прихожую. — Подозрительный друг еще здесь?

- Как здесь? Что ты имеешь в виду?

- Имею в виду: в Москве, тут, рядом.

- Возможно. Потому я тебя от галерейки и увлек.

- Вот что: остерегайся обоих мистеров — и архитектора и аналитика. Ты ходишь по самому краешку.

- «По ту сторону добра и зла», — откликнулся Петр Романович; литературные реминисценции как-то отвлекали.

- По пограничной полосе, их разделяющей. Прощай.

- Ты собирался разузнать у следователя о предмете в крови, который вдруг возник возле трупа Маргариты.

- Обязательно. До завтра.

От усталости он даже не помнил, как добрался до своего дивана, сбросил одежду, кое-как расстелил постель и рухнул. В надежде на передышку — полное забытье. Но очутился в похожем круженье комнат того, прошлого сна, где отец указал ему путь к брату. Однако безлюден был лабиринт, абсолютно пуст, и мука одиночества томила, когда переходил он из одного тусклого, без окон, помещения в другое. А кто-то крался за ним, но как ни обернешься — ни души. И только ощутив уже как будто явственное прикосновение к плечу, он со стоном проснулся.

Темно, только бледный отблеск падает в ночь справа за окном. Спросонок как был, в одних трусах, Петр Романович рванул на открытую галерейку. Так и есть! Они там, у дяди. Кто «они»?.. Не раздумывая, он перемахнул через парапетик ворвался в комнату, где девять лет назад так драматически-болезненно оборвался праздник. Чья-то тень метнулась в глубине квартиры, он — за ней, и настиг Варю, стаскивающую через голову яркое в блестках бисера платье. Она вскрикнула — и так и замерла с красной материей в руках.

- Вы сейчас были у меня?

Варя попятилась к раскрытой белоснежной постели.

- Или кто? Кто до меня дотронулся?

Молчание. Расширенные от ужаса, темные сейчас глаза. Вдруг она змейкой проскользнула под верхнюю простыню, закрылась с головой, стянувшись в круглый тугой тюк. Петр Романович, как сексуальный маньяк, преследующий жертву, содрал тонкую ткань. Перед ним лежал маленький, показалось, комочек, сплошь покрытый позлащенным покровом прядей.

- Не надо, — донесся шепот, — пожалуйста, не надо!

- Что не надо? Что?

- Меня убивать.

Он внезапно остыл, постигая трагикомизм ситуации, и в изнеможении присел на краешек кровати — широкое, антикварного древа, семейное ложе, на котором, наверное, был когда-то зачат Поль.

- Что за идиотская идея — убивать?

В ответ — безумный бирюзовый взор сквозь золото волос.

- Разве я убийца?

- Нет! Я не поверила.

«Поверила! — вмиг понял он. —

Кому?» — и заговорил с кретинской рассудительностью, усугубляя сюрреализм момента:

- Я зашел к вам поговорить об алиби.

- Я ничего не знаю.

- Про что вы не знаете?

- Ни про что!

- Да что с вами? — тут Петр Романович случайно взглянул на настенные часы — двадцать минут третьего — обратил наконец внимание на себя, на свои босые ноги, на голое туловище в пестрых, в «дамский» цветочек, и трусах, и сам обомлел.

- Извините, вы, конечно, устали, — пробормотал, — после работы.

- Сегодня понедельник, выходной, — услышал он уже на ходу, уловил легкий шум за спиной, обернулся на пороге: Варя вынула из тумбочки небольшой черный пистолет. Час от часу не легче!

- Вы хотите меня пристрелить?

Улыбнулась презрительно.

- Оружие мне нужно для самообороны, не беспокойтесь.

- Да уж, трудитесь вы в зоне риска. За себя я не беспокоюсь.

- Думаете, у меня не хватит духу выстрелить? — проговорила она, поигрывая пистолетом. Как изменился тон ее и взгляд. Он ответил серьезно:

- Думаю, хватит. Еще раз извините за вторжение.

Девчонка натянула на себя простыню и захохотала.

- Нет, я вправду подумала, что вы примчались меня изнасиловать! Видок у вас.

- Я спал, мне померещилось.

- Куда же вы? Браунинга испугались?

- Не провоцируйте. Я, так сказать, не в форме.

- О, как гигант секса старомоден!

- Ну, что за пошлость. — начал он, но она опять расхохоталась, да так заразительно, что и у него вырвался сдавленный смешок. — Набросьте халат, вон за дверью висит, он вполне мужских размеров.

Помедлив, Петр Романович совету последовал и сел на стул у двери.

- Не за насильника вы меня принимаете.

- От неожиданности испугалась.

- «Я не поверила», — сказали вы. Кому не поверили (а похоже, поверили), что я убийца? Полю?

- Этот мальчишка, — снисходительное высокомерие в голосе,

- вас боготворит, считает чуть ли не богословом.

- Пожалуйста, не отвлекайтесь.

- А богословы спят с чужими женами?

- Что вам рассказал Ангелевич?

- Ничего. Своим умом дошла.

- До жизни такой, да?

- Не отвлекайтесь. До какой жизни вы дошли?

При всей бесшабашной браваде (и при пистолете в руках) Петр Романович ощущал в ней тайный неподдельный страх. И тени его не было на днях в их сумбурных объяснениях, страстных переживаниях. «Любовь не состоялась, и черт с ней, но почему она меня боится? Кто ей внушил, что меня надо бояться?..»

- Не понимаю, — зло отрезала Варя,

- какое им всем дело до меня! Я лично никого не трогаю.

- Кому всем?

- Родственничкам вашим. Они мне вчера устроили праздник, ну, и я им.

- Да кто?

- Тетка твоя с дедом. Приперлись сюда — между прочим, доллары за квартиру мне никто не вернул — и потребовали, чтоб я выкатывалась. «Вместе с вашим сыном выкачусь», — это я так, назло. Я ж знаю, чего они боятся.

«Натуральная шлюха», — подумал Петр Романович и мрачно предупредил:

- Будешь продолжать свою бесстыжую деятельность — кончишь, как Маргарита. Во всяком случае, шанс такой есть.

Она тоже помрачнела, и дуло пистолета, до того расслабленно лежащего в руке ее, уставилось на собеседника. Ответила с вызовом:

- Во-первых, не запугаете. Во- вторых, я делаю то, что мне нравится.

- Я так и думал.

- Что? Что ты думал?

- Тебя возбуждает мужское возбуждение без ущерба, как ты считаешь, для твоей физической чистоты. Но душа твоя черна.

- Что ты знаешь про мою душу, убийца? — прошипела Варвара; оба тяжело дышали от духоты; на распаленных лицах — липкая испарина.

- Она зловонна, как смрадная яма.

- Заткнись. Я накоплю денег, уже скоро, — говорила она лихорадочно, — и уеду.

- Куда?

- Не скажу. Уже выбрала место.

- В больнице? На кладбище? Красоту твою черви съедят.

- Заткнись. Далеко, на край света, где море и никого нет.

- Ах ты, Дюймовочка! С ласточками и ангелами будешь летать? От себя не улетишь.

- Уходи, — сказала Варвара твердо. — И чтоб я тебя больше не видела, всерьез предупреждаю.

Петр Романович очнулся. «Что мне до ее извращений? Нашел кому мораль читать! Она нужна для дела».

- Простите. Я увлекся, потому что судьба ваша мне небезразлична, — покривил он душой; прозвучало неубедительно, она почувствовала.

- Шкуру свою пытаешься спасти? Ее тоже черви съедят.

- Лучше — позже, я еще не готов.

- Ах ты, философ фигов! — вновь в боттичеллиевской мадонне проглянула «девка»; ему стало еще противнее. «Держись! Главное — перевести разговор в другую плоскость».