Нет, потер веки Владислав, борясь с усталостью, которая навалилась на него, едва он присел на край постели в этой небольшой спаленке, преодолев расстояние разделявшее Заслав и вотчину Ежи менее чем за два дня вместо трех. Его мир уже дал трещину еще раньше, в день, когда он узнал, что даже самый преданный и самый близкий человек может нанести смертельный удар в спину, пусть и из благих побуждений. Боль от удара одинаково разрушающая, из каких побуждений ее не нанеси.

В тот вечер Владислав сидел в библиотеке с дядей, удалившись от посторонних глаз и ушей в эту обитель книг и рукописей в толстых переплетах. Бискуп был проездом в Заславе, торопясь вернуться в свой епископат до наступления праздника Рождества Христова, но не навестить Владислава не мог, специально завернул в земли племянника, пусть это и увеличило ему обратный путь на треть, зная, как невыносимо быть тому в этот первый Адвент после смерти супруги и дочери.

Они оба молчали тогда, только пили из высоких бокалов подогретое вино со специями и смотрели в ярко-горящий камин, каждый думая при этом о своем. А потом вдруг бискуп заговорил об украшениях Замка в Рождеству, и в комнату незаметно вплыл призрак прошлого, ведь это именно та, что ушла от них более пяти лет назад, приложила к тому руку. И нельзя было не вспомнить о ней, бросая мимолетный взгляд на еловые гирлянды, перевитые широкими лентами и украшенные цветами из ткани.

— Мне жаль, что так случилось, — бискуп ничуть не лукавил, говоря о том. Он действительно жалел, что пришлось приложить руку к тому действу, что развернулось несколько лет назад в корчме старого жида по пути в Слуцкие земли. Errare humanum est {1}, и он боялся ныне, что и его не миновала эта участь. — Она была яркой звездой среди остальных, эта панна.

— Ее нет более, дядя. К чему ворошить прошлое? Hoc erat in fatis {2}, и доле не будем о том! — отрезал Владислав, переводя взгляд в багровую глубь в своем бокале. В голове его слегка шумело от выпитого, а сердце отчего-то ныло в груди. Быть может, тому виной была непогода, что с шумом бросала в окна пригоршни снега, пытаясь изо всех сил прорваться внутрь, заворошить огонь в камине, заморозить сидящих в комнате.

А может, из-за долгого отсутствия Тадеуша, видеть которого подле Владислав настолько привык за эти годы, что сейчас не находил себе места. Уже столько времени прошло, вон уже и Адвент медленно подходит к концу, а того все нет в Замке. Не стряслось бы чего, подумал Владислав отчего-то вспоминая ту стрелу с совиными перьями на хвосте. И Рождество совсем не праздник будет без шуток и смеха Тадеуша, и ныне он бы нашел способ развеять тоску, что так внезапно охватила Владислава. Надо будет ехать после Святок в земли Бравицкого леса, решил Владислав, он не успокоится, пока не выяснит, куда запропастился Добженский. И видит Бог, горе тому, у кого он найдет даже маленький след от пана Тадеуша, коли тот не отыщется живым и здравым!

Внезапно дверь в библиотеку распахнулась, громко ударившись от стену, и Владислав резко поднялся с места и расслабил плечи, только когда заметил сверкнувшую в отблесках огня выбритую голову и седые длинные усы. Ежи стоял в проеме двери, широко расставив ноги и выпрямив спину, но Владислав сразу же определил, что тот пьян по той неестественности, с которой тот высоко держал голову. Чересчур высоко для обычного своего поведения.

— Сынку, говорить с тобой хочу, — проговорил Ежи и, качнувшись, ухватившись за виреи, чтобы удержаться на ногах, шагнул в библиотеку. Предельно аккуратно затворил за собой дверь. А потом развернулся к Владиславу, щуря близорукие глаза, стал вглядываться в него, скрытого от его взгляда тенью, ведь тот стоял спиной в огню камина. Бискупа, что сидел молча, наблюдая за всполохами огня, Ежи не заметил за силуэтом ордината.

— Быть может, переговорим следующим вечером, Ежи? — предложил Владислав, морщась недовольно. Ему не нравились люди под хмелем, когда он сам бывал трезв при этом. А особенно не любил он беседы, на которые неизменно все тянуло тех со всякой лишней выпитой кружкой или чаркой. А старый шляхтич в последнее время пил чуть ли не каждый Божий день, позабыв, что время Адвента на дворе. Пил до тех пор, пока не сваливался под стол, и тогда его перетаскивали на руках в спальню холопы, с трудом отрывая от пола.

— Нет! — взревел Ежи и качнулся назад, но сумел выправить равновесие, удержался на ногах. — Не могу я боле. Не могу! В глаза тебе, сынку, смотреть не могу боле… и ее глаза… так и вижу перед собой… Виноват я! — он вдруг со всего размаху бухнулся на колени, и Владислав с трудом удержал себя от того, чтобы не броситься к нему, не поднять того с пола.

Раньше он бы так и поступил, но в последнее время между ним и усатым дядькой поселилась какая-то скрытая настороженность. Словно каждый ждал от другого какого-то подвоха. Владислав не мог забыть, как побледнел тогда Ежи на охоте, увидев маленькую стрелу, как открыто лгал в глаза, а потом поспешил уехать из Лисьего Отвора. Правда, уехал он к себе в вотчину, будто пережидая что-то, а не к стрелку направился, дабы предупредить того. Но все-таки! И Добженский исчез вдруг именно в землях окрест Бравицкого леса, а именно там и двор Ежи…

— Виноват я перед тобой, сынку, и перед ней виноват, перед панночкой виноват! — меж тем каялся пьяным голосом Ежи, то и дело стуча себя в грудь кулаком. Позади Владислава, с шумом отодвинув кресло, поднялся на ноги епископ.

— Ежи, иди спать, — Владислав подошел к старику и попытался поднять того на ноги, но тот не давался, а только схватил его за ладони, удержал возле себя, взглянув мимо Владислава на епископа, замершего на месте.

— А! И ты тут, пан бискуп! Что ж, то даже добже! — рассмеялся Ежи зло. — Не достать пану бискупу панны, не достать!

— Sile {3}, пан Смирец! — вдруг произнес епископ устало, качая головой, словно не веря тому, что слышит. Старый дурень сам себе роет могилу, поддавшись уговорам пьяной совести! — В тебе говорит вино, а не разум.

— Ну нет! — снова рассмеялся Ежи, стукнув кулаком по полу. — Я молчать боле не намерен. Доле с меня! Доле тайн и недоговорок!

Владислав вдруг вырвал ладонь из руки Ежи, за которую тот пытался удержать его подле себя, отошел в сторону пристально наблюдая за тем, что разворачивалось ныне у него на глазах. Плечи Ежи вмиг опустились, он устало сел на пол, схватился за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону. Епископ же снова опустился в кресло, невозмутимый и хладнокровный, с любопытством смотрел на усатого шляхтича.

— Нет сил хранить в себе эту тайну от тебя, сынку… И на исповеди я молчал уж столько лет… — с трудом разбирал Владислав из быстрой речи Ежи. Тот торопился проглатывал слова, словно боялся не успеть сказать то, что должен, что желал сказать, прежде чем дрема, уже протянувшая к нему свои руки, заключит его в свои объятия. — Сказать тебе… как на духу…

— Пан Тадеуш мертв, ведь так, Ежи? — холодно произнес Владислав, перебивая пьяного, и тот вдруг смолк, уставился на него, с трудом сфокусировав взгляд. — Он узнал то, что ему не должно было знать, и ныне мертв. Кто убил его?

— Я, — вдруг совершенно трезвым голосом ответил Ежи после долгого молчания, что установилось в библиотеке. — Я убил. А тело в топи, что у Бравицкого леса, сбросил. И панна… Ксения, Владусь…

Владислав вдруг сорвался с места, в миг пересек расстояние, что разделяло их, схватил Ежи за грудки. «…Коли это не я, кто тогда ее убил? Я не могу понять, кто это сделал, кто помешал… Ее ведь убили. Убили, Владек! Чую я то», — сказал перед смертью Юзеф, словно пророчество оставлял для брата. И вот его слова подтверждались. Кому было с руки убить Ксению, как не тому, кто подле нее был всегда и даже в ту злополучную ночь? Кому было выгодно устранить ту, что невольно столько хлопот и трудностей доставила своим появлением в жизни Владислава? Кто так уговаривал его оставить панну в Московии в монастыре?

— Скажи, что не ты! — он встряхнул старого шляхтича с силой. — Скажи, что не ты!