— Зряще мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачите о мне, братие и други, сродницы и знаемии, — нараспев читал священник, подавая знак Владиславу, который тот едва не пропустил, подойти к гробу ближе. Настал момент прощания. — Вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапну найде мя страшный час смертный. Но приидите, вси любящии мя, и целуйте мя последним целованием… {2}

— Прости меня, — прошептал Владислав, легко касаясь губами лба и губ под тонкой кисеей, ощущая в груди безумное желание вырвать ее из деревянного гроба, прижать к своей груди и никогда не отпустить. — Прости меня. Я не сумел… не смог…

Голос его пресекся. Проклятый дар солнца, так жестоко отнявший у него всех, кого он любил! Проклятый перстень, забравший свою очередную жертву.

Что было отнято у земли Московии, к ней же и возвращается, с тоской вдруг подумал Владислав, когда иерей по заведенному обычаю сыпал крестом на белое полотно рубахи горсть темной земли, взятой из небольшого мешочка.

— Господня земля, и исполнение ея, и вселенная и вси живушие на нея…

Большая мужская ладонь поверх маленькой женской руки на серебряной рукояти… перепачканные землей пальцы… Владислав закрыл глаза, скрывая от посторонних глаз подозрительный блеск. Он забрал свою кохану от ее отчей земли, от ее Бога, но она снова возвращалась ныне к ним, навсегда покидая его, Владислава, унося его сердце с собой.

На погребение пришли почти все, кто жил в Замке, и, на удивление, многие из града. Плакали в голос паненки, тихо роняла слезы Магда. Мужчины стояли, стянув шапки с голов, позволяя ледяному ветру трепать волосы. Позднее у этого могильного холма встанет единственный в этом месте последнего упокоения жителей Заслава каменный православный крест, в основании которого будет высечено мелкими буквами «Sine te vivere possum, anima mea» {3}.

Но Владислав никогда более не придет на эту могилу, предоставляя эту прерогативу женщинам — Малгожате и другим паненкам, Магде, Марии, что придет сюда впервые только после родов, ведь только тогда ей расскажут эту печальную весть. Он надежно закроет в себе все чувства или эмоции, которые когда-либо испытывал в прошлом, словно похоронит их в тот день вместе с телом панны. Его тело опустеет, словно его душа упорхнула прочь вместе с душой Ксении, словно тот огонь, что отнял жизнь у его коханы, выжег все его нутро, оставив только пепелище.

Так он и скажет дяде, приехавшему в Заславский замок спустя несколько тыдзеней после Пасхи, когда станет медленно сходить снег, открывая взгляду черные проплешины земли, означая, что зима уходит, уступая место новой жизни, отдавая бразды правления весне.

— Tristis est anima mea {4}. Панна Ксения была… — начал было епископ, но Владислав прервал его, подняв руку. Он запретил говорить о панне, не желая тревожить свою душу, не желая вспоминать. Та боль, что жила в сердце после того дня, когда он узнал о мнимой гибели Ксении в Щуре, была ничем перед той, что пришла в день, когда он схоронил ее сам.

— Я удивлен твоему визиту, дядя. Третий раз за это время. Ранее ты так часто не навещал Замок, — усмехнулся Владислав, и бискуп замер, заметив эту усмешку. — Спешишь увести меня на праведный путь, пока я не свернул по неугодному Богу и людям направлению?

— Не богохульствуй, Владислав! Смени свой тон! — резко заметил ему уязвленный дядя. — Подумай о своей душе, о том, что ждет ее за подобные речи в угоду дьяволу.

— У меня нет более души, как нет ее у покойника, дядя, разве не так? — так же резко ответил ему Владислав. — Homo totiens moritur, quotiens amittit suos {5}. Так и я уже мертв.

Он сделал вид, что не заметил, как перекрестился бискуп, ужаснувшись подобным речам, потом отхлебнул изрядный глоток вина.

— Я буду благодарен тебе, дядя, коли поедешь со мной в земли Ровно, — проговорил он спустя некоторое время. — Холопское быдло снова пришло на край моих земель, пожгло пару дымов. Настало время выжечь змеиное гнездо, откуда выползают эти гады. И для того мне нужна подмога пана Острожского. Моей армии не довольно будет для того, чтобы казаки далеко убрались от моих границ, а вот с людьми Острожского я легко превращу их дымы в пепел.

— Пан Острожский будет долго думать над тем, чтобы помочь соседу, — едва слышно произнес епископ, осторожно подбирая слова. Он ясно почувствовал, что настал момент, которого он так добивался. — А своему зятю он поможет без особых раздумий.

Владислав рассмеялся при этих словах каким-то странным злым смехом, а потом плеснул остатки вина из кубка, что держал в руке, в огонь камина, поставил пустой бокал на стол с глухим стуком, ударившим по напряженным нервам епископа.

— Так будет так! Вы ведь все того так хотели, разве нет? Быть может, Господь услышал твои патеры, дядя, и сделал все, чтобы этот брак свершился? Не смотри на меня так, не стоит. Мои грехи велики, и я отвечу за них, когда настанет тот час. Я потерял все, что мне было дорого. Все, кроме этих земель. И я на все пойду ныне, чтобы сохранить хотя бы их. Ведь только это мне оставил Господь… Мои земли, мой герб…

Спустя несколько дней на рассвете Замок покидал небольшой отряд — пара десятков гайдуков пана ордината и епископа, сам ординат со своими шляхтичами и небольшая колымага, в которой ехал епископ вместе со своим слугой. Поезд направлялся в Ровно, где в часовне Острожского замка вскоре состоится обручение пана Владислава Заславского и панны Ефрожины Острожской, а в одной из зал будет подписан новый брачный контракт, объединяющий оба славных рода. Славно погуляет на пиршествах, посвященных этому событию, шляхта обеих ординаций, долго будут поднимать кубки за этот Богом благословленный союз.

Только не будет на этих пирах грузного усатого шляхтича, что всегда был подле пана Владислава, с самых малых лет того.

— Пан Смирец не едет? — спросил епископ, подозвав к себе Владислава на первой же остановке в придорожной корчме. Он видел, что усатый шляхтич был во дворе во время отъезда, держал поводья оседланной лошади в руках, но не заметил его впоследствии среди остальных, когда стали располагаться на короткий отдых.

— Нет, дядя, пан Смирец отбыл в свою вотчину, — коротко ответил ему Владислав, не желая вдаваться в подробности этого странного отъезда. Он сам попросил Ежи уехать от него, невыносимо было видеть его в Замке, на охоте, в поездках подле себя как ранее. Ведь всякий раз, когда он смотрел на него, перед глазами вставало яркое зарево огня и бездыханная фигура на снегу. И это заставляло Владислава чувствовать, насколько слаба его броня, в которое он надежно спрятал ныне свою память.

— То даже к лучшему, — выдохнул епископ, сжимая руку Владислав. Он не кривил душой, ему действительно пришлось по нраву, что тот удалил от себя Ежи, участника того сговора, свидетеля греха епископа. Пусть усатый шляхтич будет как можно дальше от Владислава, надежно храня их совместную с бискупом тайну. Позднее епископ найдет способ, как заставить того скрыть ее навеки, навсегда замкнуть уста, чтобы ни слова не сорвалось ненароком, повинуясь желанию покаяния.

— То даже к лучшему, Владислав, — улыбнулся епископ довольно и откинулся на спинку сидения колымаги, аккуратно поглаживая лик Христа на камне своего перстня.

1. Шляхетский род, владевший слуцкими землями до Радзивиллов

2. Видя меня лежащего безгласным и бездыханным, восплачьте обо мне, все братия и сродники, и знакомые. Вчерашний день беседовал с вами, и внезапно настиг меня страшный час смерти; но придите, все любящие меня, и целуйте последним целованием (старослав.)

3. Не могу жить без тебя, душа моя (лат.)

4. Печальная душа моя (лат.)

5. Человек столько раз умирает, сколько теряет своих близких (лат.)

Весна, 1611 год

Ежи еще раз окинул взглядом земли, давно освободившиеся от снежного покрова и уже кое-где покрывшиеся тонкими зелеными стрелками озимых. Потом снова погладил больное колено, что, не переставая, ныло вот уже несколько дней, будто это простое движение сможет унять эту боль. Все чаще стал давать о себе возраст, все чаще. Он уже давно не молодой мужчина, пора бы и на покой. Правильно отправил его от себя Владислав, правильно, убеждал себя Ежи, но сердце то и дело колола обида.