1. Тут: беспомощного (старорусск.)

2. По своей воле (старорусск.)

3. Тут: близкий, родной (старорусск.)

4. «Срезень» — тип болта для арбалета, наконечник которого имеет необычную форму — незаостренный кончик, а широкую режущую кромку, предназначенную нанести дополнительные резанные раны. Из-за этой формы причинял муки при ранении и был труден для удаления

— Тише, тише, моя драга, — прошептал Владислав. Каждая ее слеза, падавшая на его ладонь, была для него словно капля обжигающего воска, нестерпимо жгла кожу. — Я жив и здоров, руки-ноги при мне. И ты рядом. Чего ж слезы лить? Из-за брата плачешь?

Но Ксения только головой покачала. Нет, эти слезы лились из глаз не от тоски по тому, кого она уже и не чаяла увидеть в жизни своей. И кого уже не увидит никогда. Это после, когда утихнет тревога за жизнь Владислава, когда останется наедине со своими мыслями, она будет реветь тихо, кусая рукав, чтобы не слышно было плача о том, от чего отреклась ради своей любви и от том, от чего предстоит отречься.

— Не надо, моя драга, не плачь, — снова прошептал он. — Коли правда то, нет нужды слезы лить. От твоих слез у меня душу выворачивает…

— Не буду, — подняла голову Ксения, улыбаясь его неподдельной тревоге. Она коснулась его обнаженного плеча, а потом легко провела пальчиками вдоль руки до самой ладони. Когда ее пальцы уже коснулись ее, Владислав поймал их, переплел ее тонкие пальчики со своими, а потом поднес их к губам, поцеловал ее руку, заставив тем самым сердце Ксении забиться пуще прежнего.

Она заметила, что он желает начать разговор, и быстро положила пальцы на его губы, не позволяя произнести и слова. А потом вдруг соскользнула одним движением с постели, встала на колени у постели, прижимая его руку к своей щеке, не выпуская его пальцев.

— Прежде, чем ты заговоришь, я бы желала сказать тебе, что на сердце ныне у меня. И сказать то, что должна была еще тогда, в тот миг, когда мы встретились с разлуки долгой, — она замолчала, подбирая слова, собираясь с духом, а потом взглянула в его глаза, и заговорила смелее, чувствуя, как отступают ныне прочь последние сомнения и страхи.

— Прости меня, милый мой. За боль твою, прости, за душу израненную. За те муки, через которые провела тебя, совсем не думая о том, какие раны сердцу твоему наношу. Нынче утром, когда то случилось, у меня словно глаза открылись. Невыносимая боль, когда тебя предают, когда бьют в спину, а ты того не ждешь. Невыносимая боль, когда это делают близкие тебе люди. А еще страшнее и больнее, чем то предательство — терять того, ради кого сердце твое бьется, ради кого жить желаешь. Мое сердце остановилось там, на краю лесу, когда стрела тебе в спину прилетела. Только одного желала — лечь подле тебя на снег и лежать до скончания веков под покровом снежным. Только бы рядом… И вернулась я тогда, тебя ослушавшись, потому что нет мне жизни без тебя. Я могу жить далеко от тебя, но ведая, что сердце твое не бьется боле — не могу, не желаю…Нынче словно глаза открылись… Прости мои грехи перед тобой, Владек… Простишь ли меня?

— Тс-с-с, тихо, моя кохана, — прошептал Владислав, когда на последних словах ее голос вдруг прозвучал резче и громче, а с ресниц сорвалась одинокая слеза и побежала тонкой струйкой по щеке. — Не плачь, нет нужды. И нет нужды просить о прощении ныне. Я простил тебе, верно, все в тот миг, как коснулся тебя здесь, в этой спальне, только сам не понимал того до недавних пор, — он приподнял правую ладонь, показал ей тыльную сторону. — Помнишь, шрам? Помнишь, что сказал я тебе тогда, на дворе вотчины московитской? «Хоть режь меня ты, хоть коли, лишь бы тебе добже было». Так и есть, моя драга, так и будет, — он потянулся к ней, и она подалась навстречу его ладони, что скрылась в золотых волнах ее волос, обхватила ее затылок, вынуждая склониться ближе. — Без тебя мое сердце не живо. Оно стучит в груди, гоняя кровь по телу, но не живо. И я не жив, коли тебя нет подле. Ты словно отрава влилась в мои жилы через тот поцелуй в Москве, на дворе твоего отца. Отрава, что не давала покоя после, как ни гони ее. А потом только крепче с кровью моей она смешалась, когда еще глубже в омут твой нырнул. Думал я, тебя в полон взял, да не так вышло все. Твои волосы, глаза, кожа, словно дурманом голову закружили… и не отпустят отныне из полона своего. Никогда! Не выветрить той отравы, что в крови моей, нет такого средства, чтобы против того яда было. Да мне и не нужно того! Только рядом будь. Иначе крутит душу мою, выворачивает…

Владислав коснулся губами легко ее губ, мимолетно, словно дразня, а потом улыбнулся, когда она сама потянулась к нему, сама продолжила поцелуй.

— Я столько раз тебя терял… — прошептал он, гладя ее волосы, не отрывая взгляда от ее глаз, горевших странным блеском в скудном свете лампадки. — Я столько раз тебя терял… даже схоронил единожды. Оттого и боялся снова поверить, что ты можешь рядом быть. Боялся в жизнь свою впустить. Ни сабли, ни стрелы не боюсь, первым на ворога брошусь, коли надобно будет, а тебя боялся… Боли той боялся…

— Слово даю…! — запальчиво воскликнула Ксения, но Владислав точно так же, как она недавно положил ей пальцы на губы, принуждая замолчать, не продолжать своих клятв.

— Нет нужды. Раз я приехал сюда, то верю. Верю, что не оставишь меня отныне по своей воле, а чужой воле я свершиться не позволю! Я к тебе приехал, моя кохана. Вернешься ли ты в Заслав со мной после Пасхи? Станешь ли пани тех земель? Сердце мое… чаровница моя… кохана… Скажи, что женой моей станешь, что остаток лет и зим, на век твой отпущенных, со мной проведешь, женой моей, детей моих матерью… Скажи же!

— Тебе нужно мое слово? — спросила Ксения, чувствуя, как в душе разливается теплота от его слов, как хочется вскочить на ноги да закричать на весь дом криком, чтобы выпустить тот восторг, что вспыхнул в ней при его словах, рвал ныне сердце, не помещаясь в том. — Разве не довольно того, что сердце мое в руках держишь? Куда его понесешь — туда и я следом пойду!

Да и как можно было не пойти следом за ним? Ведь только его губы дарили такую сладость, от которой кружилась голова, а кровь так и бурлила в жилах. Сердце замирало только при взгляде в его темные, будто омут озерной, глаза, а руки так и тянулись коснуться его, чтобы убедиться, что это все явь, не морок, не сон ночной.

— А я думала, ты в стольном граде, — прошептала Ксения, когда они уютно расположились в узкой постели: рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Правда, для того Ксении пришлось лечь на бок, с трудом поместившись на краю кровати, но она ныне была так близко к нему, что даже самой не верилось.

— Я и был там. Следовал вашим задумкам с дядей моим.

— Задумкам? — переспросила Ксения, недоумевая.

— А ты, верно, думала, не видать ваших сговоров? Так и шептались, словно кумушки по углам темным, свои сети плетя. Пан бискуп тебя надоумил уехать из Заслава, так ведь? Я ушам своим не поверил, что покинула замок. Уже был готов к войне, а пришлось перемирие принять…

— Побег, не перемирие, — перебила его Ксения, хмурясь. Неужто так верно ведал ее душу Владислав, что заранее видел ее поступки? И кто тогда прав был — она, не желая покидать Замок, это поле битвы за сердце Владислава и их будущее, или пан епископ?

— Перемирие, — подчеркнул Владислав, накручивая длинную прядь золотых волос на палец. — Не побег то был, когда уже супротивник твой почти обессилен был и со злости атаковал бы, пока не разрушил бы все до основания. И ты могла бы с собой Андруся увезти… а оставила. И меня в сомнения эти поступки… эта женщина ввергла, в раздумья. Я понял, что не могу отныне разгадать ее… и без нее тоже не могу… Ведаешь ли ты песню про перстень и сокола, моя драга? По глазам вижу, что ведаешь. И я отныне ее знаю. Мне Андрусь ее спел как-то, когда на прогулку с соколами выехали. «Я песню про сокола ведаю, пан отец», сказал он тогда. И запел своим тихим тонким голоском, завел тот плач сердца по другому сердцу. А потом, когда я оборвал его на полуслове, обернулся на меня, глазами твоими обжег, будто огнем. Привиделось мне тогда вдруг — это ты оглянулась на меня, твой плач я услышал через версты и дни. Эта песня преследовала меня после ночами и взгляд тот — внимательный, настороженный, печальный. А потом и ты… Ты мнилась везде: в кругу танцующих, среди паненок на охоте или в граде, когда мелькнут золотые пряди волос под чепцом. И глаза Андруся, так схожие с твоими… Замок стал таким пустым для меня без тебя отныне, ведь, возвращаясь за его стены, я всякий раз ждал, что ты сбежишь по лестнице, встречая меня, как ранее. А потом в Заслав приехал торговец тканями. Он привез мне грамоты от пана дяди моего, сказал, что ехал через пинские земли и захватил их. Да только ложь то! Дядина рука в том приложилась. В грамоте написал, что есть у торговца для меня нечто с собой. А это нечто шелком дивным оказалось, как хвалился торговец, «великолепная ткань для красы пана золотоволосой». И я купил эту ткань… потому что увидел тебя в платье из той ткани, увидел возле себя. Ведал ли торговец, как рисковал шкурой своей в тот день? Не думаю, что дядя открыл ему истинные цели, когда отправлял того в Заслав.