— Рубаха пана, отца младенчика, пани Кася, — прошептала та, вытирая куском полотна пот с лица и груди Ксении. — Пани забыла об обычае? А може, пани не взяла с собой рубаху, когда к отцу уезжала? И немудрено-то при том, что пани увидеть пришлось…
Ксения задумалась на миг, как ей сейчас следует ответить на это, но усталый разум никак не находил решения. Она даже подумать не могла, что в этой стороне младенца принято заворачивать не материнскую рубаху, оттого и растерялась ныне.
— Вот, возьми, — Эльжбета, которую до того Ксения даже не замечала в спаленке, протянула повитухе белый сверток, а потом шагнула к Ксении, опустилась на колени у ее постели, провела ладонью по спутанным влажным волосам той. — Касенька, милая… счастье-то какое!
Но Ксения не слушала ее. Повитуха уже протягивала ей младенца, завернутого в полотно рубахи, и Ксения приняла его в руки, жадно вглядываясь в маленькое личико, покрасневшее от недовольных криков, которые издавал крохотный ротик.
— К груди его, пани, надобно, к груди, — сказала резко повитуха и, склонившись над постелью, стараясь забыть о боли, стрельнувшей в поясницу при том, помогла молодой матери приложить к груди сына. Тот не сразу взял в ротик сосок, покричал немного, словно возмущаясь, а потом вдруг так сильно сжал губами грудь Ксении, что у той на глазах слезы выступили.
— Добже! — кивнула повитуха, глядя, как младенчик впивается в грудь матери, чтобы утолить голод. — Добже! Знатный панич вырастет, знатный.
Она перекрестилась, стоя перед образом Богородицы, а потом завернула в полотно послед и пуповину, чтобы после схоронить их в укромном месте, вышла в гридницу, где ее уже с нетерпением ждали с вестями, где ей налили даже ароматного вина, бочку которого Ежи до этого дня хранил, как зеницу ока, а ныне раскупорил.
Ксения даже не обратила внимания на уход старухи. Она была целиком поглощена созерцанием того, кто только недавно толкался у нее в чреве, а сейчас лежал у нее на руках, уже насытившийся и постепенно отдающийся в объятия дремы, убаюканный материнским теплом.
— Он совсем без волос, — прошептала она, глядя на аккуратную, едва покрытую легким пушком головку. Светло-голубые глаза чуть приоткрылись, когда в тишине спаленки раздался ее голос, а потом снова закрылись. — Я иначе себе видела его, когда думала о нем…
— Мы все иначе видим своих дитятей, пока те в утробе, — усмехнулась Эльжбета, с трудом перебарывая в себе желание коснуться легко маленьких пальчиков, сжатый в кулачок. — А волосы отрастут, это уж точно. Кабы иначе, многие ходили бы лысы с рождения.
Ксения с улыбкой взглянула на маленькие ручки, на короткую шейку, на черты лица, так схожие с теми, что она уже почти позабыла — дивно, но ее сын был так похож на Михася, ее брата единоутробного. А потом взгляд вдруг упал на ворот рубахи, в которую был завернут сын, и улыбка застыла на ее губах. Оборки на высоком вороте, искусное шитье и тонкое полотно. Рубаха не простого пана, как предположила Ксения, когда Эльжбета протянула повитухе, а знатного и богатого шляхтича. Нательная рубаха Владислава…
Быть может, поэтому в ту ночь снился Ксении сон, в котором пришел в эту спаленку Владислав, присел на краешек кровати, не отрывая взгляда от ее лица. Она хотела рассказать ему о сыне, что спал в этот темный час в плетеной колыбели возле кровати, показать ему ребенка, но когда повернулась к той, обнаружила пустой. Подавив в себе мимолетный приступ паники, который заставил ее резко сесть в постели, Ксения обернулась к Владиславу и заметила, что он улыбается ей, тихо качая на руках младенца. А потом он отвернулся от нее, стал вглядываться в личико спящего сына.
— Анджей, — прошептал гордо Владислав, по-прежнему улыбаясь. — Мой Анджей… Мой сын!
Ксения не стала отвечать, только обняла его со спины, кладя свои ладони поверх его больших рук, в которых младенец казался таким крошечным, прижалась щекой к широкой спине, обтянутой черной тканью жупана. Закрыла глаза, наслаждаясь близостью, подаренной ей хотя бы в ночной грезе. А это был дивный сон. Сон, который не хотелось терять с рассветом. Сон, который так хотелось видеть явью…
Следующим же утром Ксения позвала к себе Ежи. Подниматься с постели повитуха запретила ей, пока сама не разрешит то пани, обещаясь приходить на панский двор каждый Божий день, покамест не выправится молодая мать.
Ежи не мог не хмуриться, несмотря на благость недавнего события и редкие в это время солнечные лучи, что заливали небольшую спаленку, играя в волосах Ксении, прогоняя прочь осеннюю хандру, пусть даже только на время. Зато Ксения улыбалась ему, пожала его протянутые к ней руки, кивнула на колыбель у постели, где мирно посапывал младенчик.
— Истинный ангел Божий, — умилился Ежи, утирая украдкой слезу, что навернулась на глаза в этот миг. От радости при виде дитя даже головная боль от вчерашней попойки, что развернулась давеча в гриднице при благом известии, ушла. — Мы прошлой ночью не шибко шумели?
— Зато весело первый день младенчика встретили, — улыбнулась снова Ксения, вспоминая, как гремели на дворе в сумерках выстрелы из пищали и пистолей, создавая некое подобие салюта в честь новорожденного шляхтича. Рождение сына Владислава должны были приветствовать замковые пушки, но забери его черти, коли Ежи не постарался устроить знатную им замену!
— Следующим утром младенца бы окрестить надобно, — сжала его ладони Ксения, чуть приподнимаясь на подушках. Улыбка более не играла на ее губах, а ладони были так холодны, что по спине Ежи вдруг пробежала дрожь. — Анджей. Пусть окрестят Анджеем. И прошу — стань восприемником ему.
— Я не могу… — начал Ежи, решив, что она просит окрестить дитя в церкви ее веры. Как мог он, католик, стать крестным отцом для ребенка при том? Но потом заглянул в ее глаза и коротко кивнул, одновременно испытывая невероятное облегчение и сострадание к той муке, которая должно быть терзала ее ныне из-за этого решения. Сжал ее ладони, подбадривая. — Ты верно решила, ласточка. Все так и должно быть. Иначе не должно.
Страшный грех совершала Ксения следующим утром, когда на голову громко кричащего красного от натуги младенца лилась святая вода из купели костела, когда над маленькой головой читались латинские слова. Тяжкий грех по тем незыблемым правилам, в которых ее растили в земле русской. Невозможно было ребенку, рожденному от православной принять латинянскую веру. Ведь это означало долгое покаяние для матери и невозможность увидеть своего ребенка там, за последней чертой.
Но и иначе Ксения не могла. Не мог ребенок, рожденный от Владислава, быть ее веры. Только не в этой земле. А иного дома у него отныне нет, ведь этот двор, эта ляшская сторона стала Ксении домом. Здесь она пережила и хорошее, и худое, здесь родился и будет выращен ее сын. Здесь ее положат в землю, в этой стороне. Другого дома у Ксении нет и никогда более не будет. И будущего у нее другого нет. Теперь она навеки вечные Катаржина Вревская. Ксения Калитина ушла в небытие, растворилась в вечности…
Когда земля покрылась полностью белым высоким покрывалом, и почти все живое погрузилось в зимнюю дрему до первых теплых лучей весеннего солнца, Ежи заговорил о своем отъезде в Заслав. Приближались Святые праздники, и он должен быть в Замке, подле Владислава. Его решение огорчило Эльжбету до слез, она надеялась, что ныне, когда на его дворе были Ксения и младенчик, тот наконец встретит Рождество в этих землях, вместе с ней. Оттого он долго опасался говорить о том Ксении, которая после рождения Анджея стала совсем иной, словно переродилась сама в тот солнечный осенний день. Но на его удивление она встретила эту весть спокойно, только кивнула коротко, соглашаясь с его решением.
— Он свыкся с тем, что я всегда подле него, что редко удаляюсь в свои земли. В этот раз он в Варшаву уезжал, оттого я с легкой душой расстался с ним на время, — Ежи не хотел говорить Ксении, что это отъезд в столицу королевства был вызван триумфальным возвращением короля Жигимонта, который спешил всем своим подданным продемонстрировать полную победу над русской землей. Ведь уже был взят Смоленск, этот орех, что долго не хотел раскалываться в щипцах королевской армии, в Москве давно стояли поляки, а в поезде короля поедет бывший царь Московии со своими сородичами. Достойное возвращение короля, против похода которого так бурно стояли стеной радные паны!
