— Только когда снег ляжет высокий, настанет у пана время погожее, — говорила Збыня, крутя веретено. — Да только и тогда пана не стоит ждать в этой гриднице. Пан Лешко охоч до зверя разного по снегу походить. На медведя сходить, пока тот со сна не шустр. Пан справный охотник, пани сама увидит то вскоре!

Но снега долго не было. Только морозы, принявшие землю в свои объятия, сковавшие ее, напустившие наледь на ветви деревьев, на дома и распаханные поля. И хотя и называли эту пору снеговеем, прошло уже чуть менее половины, прежде чем с неба повалили крупные хлопья снега. Это был не первый снег, но именно этот лег плотным покрывалом, словно одеялом накрывая земли. И именно тогда вдруг на двор приехал Ежи, ступил в гридницу, где как обычно вечером сидели Ксения и Збыня за работой, а Марыся тихонько напевала себе под нос, вороша поленья в ценинной печи, подбрасывая дрова и в эту, что в гриднице была, и в других небольших комнатках дома.

Ксения едва узнала его в заметенной снегом фигуре, только когда тот снял шапку с бритой головы, выдохнула радостно. Тот тоже сухо кивнул ей вначале, но расплылся в улыбке, когда Ксения поднялась с лавки поприветствовать его согласно обычаю, как и положено дочери, расцеловала холодные щеки и лоб.

— Вот гляжу, ты стала похожа на бабу в кои-то дни! — улыбнулся он, окидывая взглядом ее пополневшую фигуру, ее слегка округлившееся лицо. — Вот ныне твоя краса и заметна глазу. Жаль только, что сойти вся краса может вскоре, как тягость твоя.

Но Ксения же ничуть не жалела о том. Она стала побаиваться недавно остаться такой большой, какой стала в последние месяцы. Ведь вся ее одежда была ей уже мала, только рубахи и юбки полноватой Збыни были впору сейчас и стали единственным ее нарядом. С тоской она думала о том, что вдруг никогда более не сможет надеть то дивное платье из голубо-зеленого шелка, расшитого жемчугом и бусинами, ее единственный роскошный наряд, ставший тонкой нитью, что связывала ее с былым. А кроме того, ей уже было тяжело передвигаться, нося ставший таким огромным, живот впереди себя. Нещадно болела поясница, порой резкие движения ребенка в утробе причиняли легкую боль, заставляли сгибаться, пережидая, пока тот успокоится в чреве.

Потому Ксения не обратила внимания на тот приступ боли, что вдруг заставил ее согнуться, когда она неуклюже поднялась с колен в одно утро после положенной молитвы. Шевельнулся ребенок, больно ударив ее в бок, и она сжала губы, чтобы не застонать в голос. А потом вдруг боль приняла совсем иной характер, когда Ксения, уже успокоившись, пыталась одеться, натянуть на располневшую талию юбку из тонкой шерсти. Сдавило все внутри, будто невидимая рука сжимала кости таза.

— Збыня! Збыня! — закричала Ксения, хватаясь за угол скрыни, у которой стояла в тот момент. А после, когда боль в очередной раз сдавила изнутри, завизжала в голос, не скрывая страха. — Ежи! Ежи!

Первой прибежала достававшая из печи хлеба Збыня, всплеснула руками, заметив, как крутит Ксению боль, приказала прибежавшей вслед Марысе послать кого-нибудь из хлопов за повитухой — пришло время, знать, ребенку на свет появиться. Это же она повторила и Ежи, ворвавшемуся в спаленку Ксении, будто за ним кто-то гнался. Тот побледнел, схватился за виреи {3} рукой, и Збыня попросила его в гридницу уйти, заметив на его лице извечный мужской страх перед таким обыденным для матери-природы действом.

— Что-то худо, Збыня, — приговаривала Ксения, пока Збыня, заботливо обхватив ее талию рукой, вела к кровати мелкими шажками. — Худо, Збыня! Боль-то какая! И не Адвент ведь покамест!

Хмурая Збыня кивнула озадаченно, и сердце Ксении сжалось от страха. Боль так походила на ту, что мучила ее некогда, в спаленке терема в Московии, когда тело выкидывало из себя недоношенное до срока дите. Неужто Господь заберет и этого младенчика у нее?

По ногам Ксении потекло что-то теплое, и она заорала в голос от ужаса, цепляясь мертвой хваткой в Збыню, что помогала ей лечь.

— Кровь! Кровь! — кричала она, сжимая больно руки Збыни, но та уже спешила покачать головой.

— То не кровь, пани. То вода из тела пани пролилась. Знать, младенчик вовсю на свет торопится. Пусть и ранее срока. Таков, видать, замысел Божий, не иначе.

Пришедшая из дыма повитуха, наскоро оглядев Ксению и прощупав ей легко живот, подтвердила слова Збыни — торопился на свет младенчик. Хорошо хоть до такого срока пани доносила того, подумала старуха, Бог даст и здравым уродится, Бог даст выживет! А Ксения, осознав, что уже рожает, поднималась с постели под крики Збыни и протесты повитухи:

— Нельзя в спаленке! В доме нельзя! Худо то!

Збыня тут же стала шептать, что окропит после спаленку водой святой, со свечой из церквы пройдет по углам, и Ксения притихла. Повитуха, знакомая с обычаями восточных земель давать жизнь младенцам в мыльнях или как называли то — в бане, поспешила уложить пани обратно, давя с силой на плечи, дивясь тому, что пани ведет себя как холопка из той стороны, что в приграничье с Московией была. Разве так воспитывают дочерей шляхты? А потом забыла о том, когда пани снова стала кричать от боли.

— Ну, тихо, пани. Что кричишь-то? Отца своего так перепугаешь, а он далеко не юн, чтобы без боли в груди такие крики слыхивать! Все бабы через то проходят, ни одна не померла в моих руках. И ты жива будешь. И младенчик твой. Не голоси только, худо ему так!

И Ксения сжала зубы, сдерживая крик при очередном приступе боли. Повитуха, привыкшая к тому, что роженицы так мучаются целый день от рассвета до заката, а то и более, едва не пропустила момент, когда пани вдруг затихла, стала спокойной, будто и не рожала ныне.

— Что затихла, пани? — встревожилась повитуха. — Боли нет, что ли?

А болей действительно уже не было. Тело Ксении уже выталкивало из себя равномерными толчками младенца, что спешил покинуть материнскую утробу. Повитуха, заметив это, с трудом подавив удивление такими скорыми родами, вмешалась, осмотрела пани еще раз и стала отдавать короткие приказы, чтобы пани легче было вытолкнуть из себя дитя.

Резкий голос повитухи, тихий шепот Збыни, что читала молитву в помощь роженице, жар, охвативший тело, липкий пот и какое-то странное напряжение — вот и все, что слышала и чувствовала Ксения в этот миг, давая жизнь своему ребенку. Повитуха что-то приговаривала, иногда шлепала ладонью по ноге Ксении, словно понукая ее к чему-то.

— Ну же, пани! В последний раз! — вдруг крикнула повитуха резко и громко, и Ксения напряглась изо всех сил, желая, чтобы наконец ушло то неприятное напряжение из ее тела. И оно действительно ушло, уступая место легкости, которую Ксения вдруг ощутила, когда нечто большое, что давило изнутри недавно с силой, выскользнуло из нее на руки повитухи.

Тихий, едва слышный шлепок, но уже не по ноге, она ведь почувствовала его, разве нет, подумала, откидываясь на подушки устало Ксения. А потом раздалось какой-то странный звук, в котором Ксения не сразу узнала детский плач. Сдавило сердце, но уже не больно, а как-то легко, впуская в него огромную волну нежности к младенцу, которого она еще не видела, но уже чувствовала ту невидимую нить, которой они по-прежнему были соединены, словно пуповиной.

— Дочь? — прошептала Ксения, отпивая теплой воды из кружки, поданной Збыней, после того, как с помощью старухи наконец-то стала полностью свободна от того, что так долго носила в своем животе. Повитуха услыхала ее, покачала гордо головой, довольная, что помогла появиться на свет этому хорошенькому младенчику с дивными голубыми глазами.

— У пани сын! Чудо, а не панич, — она уже проверила послед на целостность и теперь обмывала аккуратно ребенка мокрой холстиной, не обращая внимания на громкие протестующие крики. И как пани, маленькая, как воробышек, умудрилась выносить такого крепыша? В нем же около четверти пуда, не меньше! — Где рубаха, пани? Рубаху давайте.

— Рубаха? Какая рубаха? — еще толком не пришедшая в себя от происшедшего с ней Ксения оторопело взглянула на повитуху, а потом на Збыню.