По возвращении после их долгой прогулки по окрестным землям, по которым они бродили до тех пор, пока у Ксении не промокли ноги, Владислав распорядился поставить в их спальне деревянную бадью с горячей водой. Ксению не надо было долго уговаривать, чтобы залезть в нее — для нее теперь уже не было дивом, что тут моются прямо в комнате. Она даже нашла в этом некое удобство — не надо было далеко ходить да и горячая вода превосходно расслабляла тело, избавляла от напряжения мышцы.

Хотя долго понежится в бадье наедине со своими мыслями Ксении не удалось — не успела она погрузиться в воду, как в спаленку вернулся Владислав и стал расстегивать пояс с загадочной улыбкой на губах.

— Что ты делаешь? — спросила Ксения, чувствуя, как в груди забилось сердце, словно после долгого бега, а губы помимо воли раздвигаются в довольную улыбку.

— Я ненавижу холодную воду, — признался Владислав, скидывая с плеч жупан. За ним последовала рубаха и сапоги. — Другого пути помыться еще горячей водой я не знаю. А ты?

Ксения тоже не знала. Потому и промолчала, когда он, уже полностью обнаженный, залез в бадью, расплескивая воду на пол.

— И потом — кто-то же должен потереть тебе спину, правда ведь? — с губ Владислава так и не сошла улыбка заговорщика, заставившая Ксению тихо рассмеяться и повернуться к нему спиной, мол, давай тогда, займись, чем обещал. А потом вздрогнула, когда Владислав отвел с ее шеи и спины волосы, стал покрывать обнаженную кожу медленными легкими поцелуями. Она даже немного огорчилась, когда он все-таки провел тряпицей по ее спине, принимаясь за то, что обычно делала служанка.

Так странно — принимать то, что обычно делали служанки, от мужчины. Каждое прикосновение тряпицы или пальцев к коже будоражило кровь, прогоняло из головы мысли, делая ее абсолютно пустой, чтобы душа в полной мере отдавалась этому моменту. Уже через несколько минут она вырвала из пальцев и тряпицу, и неровный кусок мыла, уронив тот на самое дно бадьи, прижалась губами к его губами, прервав его довольный хриплый смех, придавливая его своим телом к деревянной стенке.

А потом Владислав сидел на стуле возле камина, а Ксения уютно расположилась на ковре у его ног, позволяя его пальцам разбирать ее длинные волосы на пряди, чтобы те быстрее просушились от огня. И она замирала при каждом касании пальцев к ее волосам, замирала от разрывающего душу счастья и умиротворения.

— Будь я кошкой, я бы свернулась калачиком у твоих ног ныне, — призналась Ксения, закрывая глаза, когда его пальцы вновь прошлись по ее волосам, вызывая в ней сладостную дрожь до самых пальчиков на ногах.

— Я знаю, — улыбнулся Владислав. — Это написано на твоем лице.

Она недовольно надула губы, расслышав усмешку в его голосе, и он склонился и поцеловал ее в эти надутые губы, не в силах удержаться.

Они долго лежали без сна, слушая, как трещат в очаге поленья, сгорая в этом ярком пламени, едва укрываясь толстым одеялом, подбитым заячьим мехом. Просто лежали и смотрели друг на друга, молча, словно впервые увидели так близко лица. А может, запоминая каждую черточку лица, сохраняя в укромном уголке памяти.

Это были самые счастливые дни, которые только были у Ксении за это время, что она прибыла в эти земли.

Не было ни шляхты, которой был так полон Замок, что редко когда выдавалась минута побыть даже на прогулке наедине. Не было слуг, вечно суетящихся поблизости — в Белобродах Владислав и Ксения были совсем одни в хозяйском доме, человек, смотрящий за домом, его жена и холопы жили в другом жилище на дворе. Не было никаких недомолвок или шепотков за спиной, что мнились Ксении в Замке.

Они просыпались с первыми лучами солнца, и после молитвы, которую читала Ксения, опускаясь на колени лицом к востоку, спускались вниз к небольшому завтраку, а потом выходили во двор, где Владислав пытался научить Ксению ездить верхом. Той давалось это с трудом — не было принято в Московии девицам на конях верхом ездить в непотребной позе. Да и лошадей она побаивалась, памятуя, как в детстве ее укусил один из жеребцов отца.

Оттого-то ей было покойнее, когда Владислав брал ее перед собой на валаха да выезжал со двора, сминая выпавший за ночь снег, оставляя на белом полотне вереницу следов. Именно в Белобродах он показал ей своего любимца — сокола Дара, которого привез с собой в клетке, а потом приучал ее держать на руке, не бояться хищной птицы.

— Мне его жаль, — призналась как-то Ксения, выпуская сокола вверх, любуясь его полетом в ясном небе.

— Отчего? — спросил Владислав, не отрывая взгляда от сокола, кружащего над ними, высматривающего добычу с высоты, сквозь уже пустые ветви деревьев в лесу.

— Он не волен. Ему бы полететь в вышину, оторваться от всего земного. Стать свободным. Разве у нет такого желания?

— Он уже улетал от меня, и не раз, — признался Владислав, глядя, как вдруг сорвался вниз сокол, заметив добычу на земле. — А потом возвращался, веришь? Быть может, ему по душе пришлась жизнь в тепле и при постоянной кормежке. Но я все же льщу себя надеждой, что он питает ко мне привязанность, раз вернулся обратно, коли отказался от неба и своей свободы.

Когда же погода не позволяла выходить из дома (недаром же эту пору называли снеговеем), Владислав и Ксения оставались возле теплого очага, под крышей. Ксении особо полюбились эти дни, когда они были так близко друг к другу, когда говорили обо всем или просто молчали, когда играли в кости на поцелуи или желания. Или когда она сидела за рукоделием, что захватила из Замка, а он сидел у камина, что-то сосредоточенно ища в огненных всполохах. В такие минуты она замечала, как он снова морщит лоб, как опять мрачнеет его лицо, словно он опять возвращается обратно к тяготам такой непривычной ему пока жизни ордината.

— Что с тобой? — не выдержала Ксения как-то раз и спросила Владислава, когда тот курил у очага и хмуро, глядя в огонь, морщил лоб. — Что-то худое на душе?

— Ты ходишь к Марыле-повитухе, — И это было утверждение, а не вопрос. А еще Ксении послышался в этих словах некий упрек. — Отчего?

— А отчего бы и нет? — переспросила Ксения. — Мне так благостно в ее доме, под образами знакомыми.

— Не ходи туда боле, не надо, — твердо сказал он, и она распознала приказ, поняла, что отныне ей ход заказан в лесную избу.

— Отчего? Оттого что ее считают ведьмой? — не могла не спросить Ксения, сжимая иглу в раздражении.

— Поэтому также, — кивнул Владислав. — Поберегись дразнить людей, доле уже делала то.

И она не стала спорить, только склонила голову в знак согласия, принимая его решение. Он удивленно посмотрел на нее, будто ожидал от нее возражений, а потом поднялся с низкого табурета, на котором сидел, прошел в соседнюю горницу и вернулся обратно с небольшим ларцом в руках. Поставил его на стол возле Ксении.

— Забери себе, драга. Это мати моей. Думаю, она не стала бы возражать то, что тебе отдаю.

Владислав откинул крышку ларца, откинул тряпицы, которые надежно укрывали спрятанное от пыли и лишнего взгляда, и Ксения даже приподнялась в удивлении, заметив святой лик, а потом дрожащими руками достала из ларца дар, разложила на столе, едва скрывая свою радость. Это были оплечные {1} образа в киоте, с большими венцами из золота и с жемчужной обнизью по ободку, со сканными {2} золотыми окладами.

— Можешь забрать с собой в Замок, — проговорил Владислав, чувствуя, как замирает сердце от ее слез, что ручьями полились по лицу при виде ликов. — И боле не ходи к повитухе.

Ксения только обняла его, прижимаясь всем телом к нему, пряча свое заплаканное лицо у него на плече. В ее груди разрывалось от счастья и огромной любви сердце. Она понимала, что значит, для него этот дар, и насколько он отдаляет Владислава от его мечты, что когда-нибудь она разделит с ним не только жизнь, но и веру.

— Я так люблю тебя, — прошептала Ксения, едва слышно, и он легко коснулся губами ее макушки, погладил ее мягкие косы.

— Мне так благостно здесь! — тем же вечером, когда они лежали в постели, а за окном по обыкновению гуляла снежная вьюга, прошептала Ксения, целуя Владислава в плечо, а потом прижалась щекой к его груди, прислушалась к стуку его сердца. — Так бы и осталась тут, в Белобродах!