— Вы уже дочитали «Преступление и наказание»? — вместо этого спросил я его по-английски.
Он вскинулся было, но тут же снова опустил взгляд, как бы сожалея о бессилии литературы перед жизнью. Чтение Достоевского не привело его к перерождению.
Зачем они его били? В глазах их не было не то что неистовства — даже обычной злости. Вероятно, они хотели сломить его сопротивление с самого начала, деморализовать и подчинить своей воле. Поскольку бил его только Василий Иванович, я подумал, что они разыгрывают трюк с добрым и злым полицейским, о котором читал когда-то в детективах. Наверное, так это и было. Вопрос состоял только в том, кто были эти люди и какого рода признаний ждали они от Смита.
Идя за санями, я старался придерживать мотавшуюся из стороны в сторону голову Ионы. Глаза мои были полны слез, линии дрожали и расплывались, и я видел лишь, что Иона был смертельно бледен (ужаснувшись, я так и подумал тогда: смертельно), а глаза его были закрыты. Приподняв его макушку, я подложил под нее меховые рукавицы, им же когда-то мне и подаренные.
По прибытии в монастырь Иону положили на кровать в его собственной келье. Вид окровавленного монаха до того поразил настоятеля, что ни на закованного в наручники Смита, ни на сопровождавших его лиц он не обратил почти никакого внимания. Когда пришедшие (кроме Смита) показали ему какие-то удостоверения, он лишь пожал плечами и, видимо, без всякой связи с этими удостоверениями, спросил:
— Как нам спасти брата Иону?
Судя по выражению лиц Николая Петровича и Василия Ивановича, этого они не знали. Какое-то время они молча наблюдали с порога кельи, как прибежавшие монахи хлопотали над Ионой, пытаясь его раздеть. Затем Николай Петрович отправился куда-то звонить, оставив с американцем напарника. Через несколько минут он вернулся и объявил, что в монастырь должен прилететь генерал, а до тех пор они со Смитом побудут в охотничьем домике.
— Охотничий домик, — показал он Смиту на заледеневшее окно.
Вероятно, Смит почувствовал неладное, потому что именно тогда произнес первую слышанную мной от него фразу:
— I am а citizen of the United States.[42]
— Примите мои соболезнования, — Николай Петрович слегка наклонил голову и галантно протянул руку. — А теперь выходите-ка по-хорошему.
— I want to contact our ambassador.[43]
Смит твердо смотрел перед собой. Синяк на его переносице был заметен даже в полумраке коридора. Лоб и щеки толстяка покрылись мелкими капельками пота. Николай Петрович не проявлял нетерпения. Мне показалось даже, что он, скорее, удивлен.
— Это чучело не говорит по-русски, кто его сюда прислал? — произнес он после паузы. — Полное разгильдяйство. Хуже, чем у нас.
Василий Иванович не спеша подошел к Смиту и взял его за шиворот.
— Ю экзист ноу мор, — неожиданно сообщил он американцу.
Легко тряхнув его, он категорично рубанул воздух.
— Ноу мор.
Это был, может быть, не самый красивый английский, но в устах Василия Ивановича он прозвучал настолько ошеломляюще, что Смит повиновался без дальнейших понуканий. Уводимый в охотничий домик, он беззвучно плакал.
Меня отец настоятель отправил в келью. Я допускаю, что мало чем могу быть полезен, что обилие народа может только вредить уходу за Ионой, и все-таки не это основная причина отсылки. Настоятель ничего мне не говорит, но по тому, как он избегает смотреть мне в глаза, я понимаю, что прямо или косвенно в происшедшем он винит меня. Вероятно, он прав.
1 марта, 2 часа ночи.
Около полуночи ко мне пришел брат Феодосий и сказал, что Иона зовет меня попрощаться. Я пошел, как в беспамятстве, повторяя про себя русское слово «прощаться». Почему — прощаться? Уже на улице я почувствовал, как догнавший меня Феодосий накинул мне на плечи бараний тулуп. Я знал, что Иона был тяжело ранен, но смерть его казалась мне невозможной, совершенно невозможной. Я не мог поверить, что к этому великану, человеку невероятному, почти эпическому, смерть могла иметь хоть какое-то отношение.
Я не успел попрощаться с Ионой. Когда я пришел, он уже не был жив. При мне ему закрыли глаза. При мне в его пальцы вставили свечу и зажгли ее. Свеча была единственным, что освещало мрак его кельи. На стены она отбрасывала пляшущие тени: на одной — разведенных Иониных ступней, на другой — лица с непомерно большим носом. Иона не был жив, но словно бы и не мертв еще. Или мертв — но в самой незначительной степени. Наклонившись над ним, я прижался лбом к его скрещенным и таким еще теплым рукам. Я ужаснулся тому, что это тепло неумолимо уходит и его уже никак не удержать. От восковой свечи пахло медом. Чего не успел он сказать мне на прощанье? Мне кажется, я это знал. Разве все наше общение с ним не было одним долгим прощанием? Я знал также, что он сказал в последнюю свою минуту. Совершенно точно знал: «В руце Твои, Господи, предаю дух мой». Так говорят, умирая, в житиях святые, так должен был сказать и Иона. Лежа лбом на Иониных руках, я представлял себе руки Господа — такие же, вероятно, большие, теплые, натруженные — принимающие умиротворенный дух Ионы. «Прости меня», — прошептал я Ионе. Прощание и прощение в русском языке звучат почти одинаково. Прости, брат мой, Иона.
На пороге Иониной кельи меня встретил отец настоятель с большим свертком. Свободной рукой он обнял меня, и я почувствовал, что его щека мокра от слез.
— Это его тетради. Просил отдать их тебе.
Домой возвращались с Никодимом. Шли молча. Проходя мимо мастерской, увидели в ней свет. Брат Феодосий и брат Константин мастерили усопшему гроб.
1 марта, половина одиннадцатого вечера.
Сменяя друг друга, копали на монастырском кладбище могилу. Мерзлую землю приходилось колоть ломом, но и это помогало мало. Василий Иванович привел в подкрепление Смита. Мне показалось, что количество его синяков увеличилось. А может, это я вчера не все разглядел. Как бы то ни было, после ночи в охотничьем домике Смит присмирел и уже ничего не говорил, даже по-английски. Впрочем, язык Шекспира в этот день все-таки звучал. Вдохновленный ночной беседой, Василий Иванович говорил с утра преимущественно по-английски. В коротких, подчас назывных предложениях, он призывал американца к усердию, попутно высказываясь по нравственным, политическим и даже историко-культурным вопросам. Произношение его за ночь не улучшилось. Если к Смиту и применялись пытки, то эта была, несомненно, главной.
Часов около четырех в небе раздался гул мотора, и над монастырем показался вертолет. Копавший могилу Смит распрямился и посмотрел на сумеречное небо. Какой освободитель, по его мнению, должен был выпрыгнуть из этой машины?
— В башке ничего, кроме Голливуда, — сплюнул Василий Иванович.
В его взгляде на Смита я увидел искру сочувствия.
— Донт ворри: ауэр дженерал.
Сделав несколько кругов и как бы присматриваясь, вертолет приземлился на лед озера. Там его уже ждал Николай Петрович. Минут через пятнадцать генерал и его пилот в сопровождении Николая Петровича прибыли на кладбище.
Мои предположения относительно внешности русского генерала (как в свое время и насчет внешности князя) оказались в корне неверными. Лет ему на вид было сорок пять — сорок восемь. Ни усов, ни сабли, ни просто даже формы у генерала не оказалось. Он прилетел в длинном черном пальто из кашемира с повязанным поверх воротника шарфом. Генерал был красавцем и денди. Перед тем как подать всем нам руку, он медленно, палец за пальцем, стаскивал с нее перчатку.
— Hi, my poor friend,[44] — сказал он Смиту.
На вопрос генерала, где можно было бы поговорить, отец настоятель предложил следовать за ним. В сопровождении Смита, генерала с его людьми и меня он прошел к главному корпусу и молча распахнул дверь своего кабинета. По тому, как он покидал помещение, я понимал, что он сильно раздражен. Вслед уходящему настоятелю генерал театрально покачал головой. Когда закрылась дверь, он устроился на настоятельском месте за столом и предложил мне сесть против него. Смит был размещен между двумя сопровождающими на диванчике у стены. Когда-то, в день нашего прибытия сюда, мы сидели на нем с Никодимом. диванчик был узким и глубоким, как раз для двоих. Николай Петрович с Василием Ивановичем, пытаясь устроиться поудобнее, то и дело сваливались на неподвижного, как изваяние, Смита.
