Гораздо сложнее было с французскими правыми. При их скептическом отношении к объединению Европы (им казалось, что в образовавшейся многонациональной магме Франция потеряет свои особенные черты) у нас было не так много вещей, способных их заинтересовать. В первую очередь, речь могла бы идти о тотальной американизации, которой нам следовало совместно противостоять. Разумеется, такого рода резистанс не был специально правой темой, скорее — традиционно французской, но мы считали, что в наших беседах нажимать следует именно на это. Впрочем, Анри предвидел (да так оно и оказалось), что ограничиться этой темой не удастся, и серьезно тренировал меня по всему возможному кругу вопросов.

— Я знаю, что их взгляды вам не близки, — сказал он, завершая нашу подготовку. — И слава Богу. Но во Франции, в силу ряда обстоятельств, правые очень сильны, и с этим нужно считаться. Подумайте также о том, что популярность правых партий не возникла из ниоткуда, что это реакция на некие просчеты во внутренней политике государства. Может быть, это позволит вам отнестись к вашим собеседникам повнимательнее. — Анри улыбнулся. — Будьте немножко актером, подыграйте им. Перенимать их лозунгов мы не собираемся, да это и не полезно для дела. Но общайтесь с ними как бы с невольной симпатией. Как бы не можете говорить всего, что думаете, но оно как бы прорывается. От вас не требуется произносить никаких праворадикальных текстов. Они сами их произнесут, а вам достаточно будет их выслушать. Людям важно, чтобы их слушали. Не стесняйтесь спрашивать, потому что вопросы — это свидетельство внимания. Вопросы хороши еще тогда, когда особенно нечего сказать самому. На все отвечайте кивком. Кивок-это не обязательно знак согласия: это лишь знак того, что вы все понимаете и принимаете к сведению. И последнее. В любой из многочисленных наших встреч исключается полемика. Целью наших встреч не является устанавливать различия. Дело обстоит как раз наоборот: со всеми мы пытаемся найти общее.

Наше общение с коммунистами было моей политической премьерой. Подобно моему первому сексуальному опыту, этот первый политический опыт выглядел, как я понимаю, невыразительно. Правда, в отличие от дел постельных, в этот раз нас поддерживал Анри, и благодаря его активности встреча все-таки удалась. Вместе с тем, уже готовясь к общению с правыми, я почувствовал, что закрепощен гораздо менее, чем в первый раз. Более того, мне даже показалось, что я начинаю входить во вкус.

Встреча с представителями какой-то правой организации (помню, что, как и у нас, в их названии присутствовало слово «молодая» — «Молодая Франция», нужно думать) состоялась накануне нашего отъезда из Парижа. Резкое их отличие от коммунистов бросалось в глаза с первого мгновения. О, это были совершенно другие господа. Они не покашливали в кулак и не подтягивали рукавов свитера (среди них вообще никого не было в свитере). Они входили как право имеющие — решительно и твердо. Вместе с тем была в них и какая-то комичность. Из-за того, может быть, что все пришедшие — их было трое — сильно различались по росту и полноте. В таких случаях единое выражение лиц выглядит смешно — особенно если это выражение решительности.

Наши гости не тратили время на общие декларации, а сразу же перешли к делу. В этом было даже что-то нефранцузское, что-то свойственное скорее англосаксу, стремящемуся to come to point at once. Не исключаю, что причиной тому был английский язык, на котором мы в тот день говорили.

Как и предполагал Анри, главной темой оказалась эмиграция из стран Азии и Африки. Первым из наших гостей взял слово некто господин Жюстен, и эта фамилия была единственной, которую я смог запомнить. Это был настоящий денди, вполне способный соперничать с Анри. Не исключаю, что в чем-то он его даже превосходил — по крайней мере, по части выбритости. Если и видел я в своей жизни что-либо идеально выбритое, то это были щеки господина Жюстена. Щеки брюнета с нежной кожей, без единой царапины, отливающие благородной синевой. Говоря о нескончаемом потоке эмигрантов во Францию, он не допускал эмоциональных высказываний, пользуясь словосочетаниями вроде «некомпетентность в эмиграционной политике» или «изменение этнического ландшафта». Его неперсональные выражения создавали образ вязкой массы — наподобие кофейной гущи, неумолимо перетекающей на молочно-розовое лицо Европы. Сидевший рядом с ним толстяк кивал в такт Жюстеновым словам. По глазам Анри я видел, что и он в полной мере отдавал должное этой спокойной, хорошо организованной речи. Подсознательно ожидая активности со стороны Анри, я все еще ощущал себя в роли зрителя. Из этого состояния меня вывел вопрос Жюстена, бесстрастно и в упор глядевшего на меня:

— Что вы думаете об этой проблеме, господин Шмидт?

Из всех присутствующих на такой вопрос мог ответить лишь господин Шмидт, иначе просто не получалось. Движением богомола мой талантливый двойник сомкнул ладони, прижал их к губам, и все увидели бриллиантовые запонки, накануне подаренные ему Анри. Это были маленькие бриллианты, но — бриллианты. Жюстену должно было понравиться. Выйдя из задумчивости, господин Шмидт откинулся на спинку кресла.

— Я думаю, что каждая акция рождает реакцию. Было бы наивно думать, что какие-то действия проходят бесследно. Когда-то те страны, о которых вы говорите, были колониями Европы. Теперь происходит своего рода колонизация наоборот: мы видим, как колонизируются метрополии.

— Вы не совсем правы, — мягко заметил Жюстен. — Турция, например, никогда не была немецкой колонией, но сейчас в Германии уже несколько миллионов турок.

— Турки у немцев хоть работают, — неожиданно тонким голосом произнес толстяк. — А спросите, на что живут те, кто приезжает к нам?

Я не спросил, а Жюстен — он держался как главный — поднял руку, словно предлагая не отнимать у меня слова.

— Турция не была немецкой колонией, — подтвердил я, — у нас с турками особая история. Турки требовались нашей промышленности как дешевая рабочая сила. Это ведь, как и колониализм, одна из форм эксплуатации.

— По-моему, они мечтают о такой эксплуатации, — пожал плечами Жюстен. — Именно ее им и не хватает на их родине, чтобы заработать на жизнь. Речь идет о возможности работы, они сами ее ищут.

— Ну, у нас некоторые предпочитают сделать шесть-семь детей и жить на детское пособие. — Толстяк подмигнул всем присутствующим.

Наверное, это и было тем, о чем его не спросили.

— Делать детей — тоже работа, — сказал Жюстен, не улыбаясь.

Незримый для других, на заднем плане стоял Анри. Собственно говоря, это была та позиция, которую он отвел себе изначально. Думаю, что мое молчание на первой встрече его насторожило, и теперь в его взгляде сквозило некоторое облегчение.

Я красиво развел руками.

— Что до колонизации или эксплуатации, то называйте их как угодно, хоть благодеянием. Может быть, так оно и есть. Я хочу лишь сказать, что за все эти игры нужно платить. Платить, в частности, присутствием тех людей, которые на нас не похожи. Несходство здорово раздражает, особенно если оно начинает проявляться в собственном доме. Мне кажется, что если мы («мы» было настоятельной рекомендацией Анри) будем считать себя только жертвами, то никогда не найдем истинных причин происходящего. А это значит, что мы не сделаем и правильных выводов.

Жюстен смотрел на меня с интересом.

— И каковы же, по-вашему, истинные причины?

— Они в том, — я почувствовал, как моя речь полилась свободно, — что мы, западноевропейцы, постарели. У нас нет больше жизненной энергии, и верный признак этого — появление на нашей территории других народов. История ведь и состоит из взаимодействия народов.

— Называйте вещи своими именами, — предложил толстяк. — Взаимодействие в истории — это завоевание. А завоеванные, как известно, уничтожались.

— Но чаще — смешивались с завоевателями. Конечно, завоеванный народ прекращал свое существование в прежнем виде. Можно сказать — умирал, а можно сказать — преображался: зависит от того, как на это смотреть. То же самое происходило и без завоевания, просто путем переселения людей. Я думаю, нечто в этом роде мы видим сейчас в Европе.