— Могу вам лишь позавидовать. С точки зрения сегодня, вчера — это так несущественно. Самое разумное, естественно, — это сразу же возвращать потребленное природе. Надеюсь, вам это удалось.

— Еще как!

— Тогда я вам завидую вдвойне. Мне — нет. Эту маленькую тайну знали еще римляне, предпочитавшие очищать желудок сразу же, во время пира. Это позволяло им продолжать обжорство с новыми силами.

Придерживая пробку, Анри открыл шампанское и разлил его по бокалам. Мы выпили. Я пил из вежливости, но после первых же сделанных глотков ощутил несомненный подъем. Анри также заметно оживился и дочиста съел поданную Настей яичницу.

— У меня есть предложение, — сказал он, вытирая губы салфеткой. — Немного неожиданное и даже отдающее дурным вкусом. Вы не хотите поехать в Диснейленд?

Предложение было действительно неожиданным. Ехать в Диснейленд нам до этого просто не приходило в голову. Тем более после такой бурной ночи. Тем более в компании Анри. Не говоря уже о том, что, с точки зрения вкуса, идея и в самом деле была сомнительна. Я коротко взглянул на Настю и сказал:

— Поехали.

— Если не ошибаюсь, так говорил перед стартом какой-то русский космонавт. — Наше согласие доставляло Анри явное удовольствие. — Так что посещение Диснейленда мы начнем с космического полета.

— Не какой-то, — пробормотала Настя, — первый в мире. Об этом почему-то склонны забывать.

— А что, разве первыми были не американцы?

— Представьте, русские.

— Знаю, знаю, — захохотал Анри. — Это я нарочно. Но только забывают об этом не «почему-то». На то ведь поставлены специальные люди, чтоб забывали. Это и есть, упрощенно говоря, моя профессия. И никто нас не знает — вот что по-настоящему обидно.

— Вам хочется славы? — спросил я его.

— Скорее — любви. — Он посмотрел на меня вчерашним грустным взглядом. — Любви и понимания. Может быть, уважения — называйте это как хотите. Если отбросить все романтические сопли, мы выполняем огромную работу. Да, мы не строим, не копаем, не пилим и не создаем ничего такого, что способно существовать в трех измерениях. — Анри набросал ладонью все три измерения. — Но ведь эти измерения — не более чем иллюзия. На самом же деле, все существует в головах, по преимуществу — не очень умных. Вот там мы и работаем. В определенном смысле проще первым полететь в космос, чем заставить потом забыть, кто именно это сделал. Кто здесь помнит вашего Юрия Гагарина? Отвечаю: никто. Все помнят только американцев и их лунный променад. Мы не способны влиять на факты, да и не пытаемся этого делать. Наша сфера-восприятие фактов. Так что любите меня и не стесняйтесь этого чувства.

Он подмигнул и налил себе еще шампанского.

— За любовь ко мне!

— Очень мило, — Настя явно отвергала шутливый тон. В ее голосе я почувствовал те же интонации, что звучали у нее в разговоре с американским врачом. — Это, знаете ли, даже забавно. Что вы такого замечательного делаете, чтобы пользоваться всеобщей любовью?

— Я не говорил о всеобщей любви, — холодно ответил Анри, — она мне не нужна. Мне достаточно любви некоторых. Может быть, даже одного. — Он аккуратно сложил нож и вилку на своей тарелке. — Позже я хочу вам рассказать о своих занятиях, и если вы отрешитесь от нескольких предрассудков, то оцените их как… — он с шумом выдохнул сквозь неплотно сжатые губы, — ну, скажем, как искусство для искусства. Я спущусь вниз, чтобы не мешать вам собираться. Жду вас в машине.

Не торопясь он вышел в коридор и, уже открыв входную дверь, остановился.

— Какой мне вроде бы смысл пытаться вам понравиться? А мне этого ужасно хочется. Считайте это моим маленьким сумасшествием.

Чтобы не заставлять себя ждать, мы начали быстро собираться. Я вспомнил, что нам нужно еще поменять марки на франки, и машинально открыл доставленный Анри бумажник. Его содержимое претерпело радикальные изменения. Обычно я выражаю чувства без немых сцен и безмолвных жестов, но тогда я молча принес Насте вывернутый бумажник. Все наши марки были на месте и лежали аккуратно сложенными в одном из отделений бумажника (я так не складываю, крупные купюры у меня всегда отделены от мелких). В другом отделении лежала такая же аккуратная пачка франков, которых мы насчитали десять тысяч.

У подъезда нас ждала та же машина, что и вчера, но шофер был уже другим. Полуприсев на капот, Анри курил трубку.

— Дама приглашается вперед, — сказал он, галантно открывая переднюю дверь.

Настя молча кивнула и села. Затем Анри открыл заднюю дверь и, пропустив меня, уселся рядом. Когда мы поехали, я сказал не поднимая глаз:

— Мы хотели бы вернуть вам франки.

— Франки? Почему именно мне? Я что — Французский банк?

— Только что мы обнаружили в бумажнике десять тысяч франков. Я не знаю, кто их туда положил, но думаю, что вы.

— Мне кажется, у вас довольно нетипичная проблема, но только я здесь ни при чем. Может быть, это у ресторана такой обычай? В качестве рекламы, знаете ли… — Анри надул щеки. — До каких только ухищрений не доходят эти люди.

Мы ехали с большой скоростью. На виражах нога Анри безвольно касалась моей ноги, что заставляло меня сжиматься и усиленно смотреть в окно.

— Вот вы презираете мою профессию… — без всякой связи сказал Анри.

Настя пожала плечами.

— …нет-нет, я это знаю и не осуждаю вас ни в малейшей степени. Вы следуете определенному традиционалистскому взгляду на вещи, это вполне естественно. Вы воспитаны постхристианским обществом, где, хотя уже мало кто верит, придерживаются, тем не менее, определенных ценностей, основанных на христианстве. Попробуйте от них отвлечься. В рамках постмодернизма, например. Он смешивает не просто стили — он смешивает идеологии, потому что в конечном счете стиль-это идеология. А идеология-это, в свою очередь, то, что принято связывать с такими старомодными понятиями, как правда/неправда. Так вот, в условиях этого всеобщего смешения какое может иметь значение, где правда, а где ложь? То, что было ложью в одной системе (например, в реальной действительности), становится правдой в другой (ну, скажем, в сфере того общественного сознания, над которым я работаю). Все эти ваши терзания насчет правды — они излишни. Я повторяю: правд много. Взять ту же Библию. Ответьте-ка мне: почему Иосиф систематически стучал отцу на своих братьев? Это как — красиво? Его поведение можно считать единственно верным?

— Я думаю, что он делал это как раз из любви к истине, — сказала Настя. — К абсолютной истине.

— Скажите пожалуйста! — изумился Анри. — А то, что у братьев были все основания послать его к чертовой бабушке, а не только в Египет, — это не истина? — Он положил Насте руку на плечо и засмеялся. — Только не надо защищать от меня Иосифа, я его вовсе не осуждаю.

— А он, — пожимая плечами, Настя избавилась от руки Анри, — в этом и не нуждается.

Машина остановилась у самых ворот Диснейленда. Когда мы подошли к кассе, Анри не позволил нам платить за билеты (довольно дорогие), сказав, что это — его приглашение и что он здесь в некотором смысле хозяин.

— Вы работаете и на Диснейленд? — спросил я простодушно.

— Да, можно выразиться и так. Результаты моей деятельности не ограничиваются политикой. Работая на моих хозяев, я работаю и на Диснейленд, и на Голливуд, и на многие прочие заведения, которые представляют американскую культуру здесь, в Европе. — Анри щелкнул пальцами и засмеялся. — Выражение «американская культура» звучит чуть экзотически, верно? В этом словосочетании все еще чувствуется шов. Ну да и культура их во многом — та же политика.

Мы шли среди толпы по дороге, ведущей куда-то вглубь сказочного городка. Анри оказался между нами.

— Их фильмы в каждом доме мира — от парижского дворца до африканской хижины. Каждый вечер! Каждый вечер какой-нибудь благонамеренный олигофрен отстаивает демократические ценности, утверждает свободу, наказывает виноватых — и сопротивляться этому бесполезно!

— Вы их не очень-то жалуете, — заметил я.