Лишь Изабель наотрез отказалась пить кофе и на повторное сдержанное предложение Джозефины ответила:

— Благодарю, Джозефина, мне не хочется… Оскорбленная хозяйка недовольно поморщилась, и Джон поспешил внести ясность:

— Извини, Джозефина, но Изабель что-то нездоровится.

Догадавшись, какая беда коснулась теперь и семьи Джона, Райн улыбнулся Изабель:

— Конечно, конечно — здоровье прежде всего. Дело в том, что время от времени на человека накатывал страх быть отравленным — почти все знакомые Райна прошли через это. Впоследствии все становилось на свои места, и для полного выздоровления от этого психоза требовалось лишь терпение окружающих.

Однако у кое-кого подобная мания закончилась необъяснимой смертью — но это, скорее, было исключением.

По-видимому, такой период наступил у Изабель, и она некоторое время будет питаться только тем, что приготовит собственными руками. Нужно просто не обращать внимания.

Постепенно разговор вернулся к пережитому кошмару. Райн отметил, что следует внимательно приглядеться к нарастающему движению.

— Придется посетить очередной митинг Патриотов, — сказал он. Отмахнувшись от предостережения Джона, что это опасный шаг, Райн пояснил свою точку зрения: — Чтобы противостоять какому-то явлению, необходимо изучить его. Простым теоретизированием мы ничего не добьемся.

— Тогда — для большей безопасности — следует пойти всем вместе, — предложил Джеймс Генри, вызвав своими словами смятение жен.

Мастерсон кивком подтвердил свое согласие со словами Генри и, решив, что инцидент исчерпан, предложил включить телевизор:

— Сейчас будет репортаж из Парламента о съезде правящей партии. Ручаюсь — нынче ночью их правительство падет.

Тем временем шум на улице все нарастал. Мимо окон непрерывным потоком проходили люди, иногда раздавался вой труб и грохот барабанов. Но собравшиеся в гостиной больше не реагировали на внешние раздражители — они увлеченно следили за трансляцией съезда. Передача завершилась появлением в Парламенте президента, объявившего о своей отставке.

В городе полыхали пожары. Пульсирующее зарево подсвечивало облака на ночном небе и лисьи хвосты дыма над охваченными огнем зданиями. Сидя за зашторенными окнами, собравшиеся в гостиной Райнов следили за обстановкой в городе по телевизору: там непрерывно транслировали сводки последних известий.

Попивая кофе, они поначалу довольно спокойно смотрели репортажи с мест событий, привычные к жареным новостям о пожарах и подавлении забастовок.

Однако на этот раз все было во сто крат ужаснее.

Город буквально утопал в крови. Полицейские собаки, вгрызаясь в плоть, рвали на куски несчастных юношей и девушек, дубинки стражей порядка забивали до смерти увернувшихся от овчарок; бандиты всех мастей, попав в родную стихию, расправлялись с обывателями, грабили и насиловали их; кое-где пожарные пытались противостоять огненной стихии, но подчас мощные водометы не столько сбивали пламя, сколько сметали людей, захлебывавшихся в потоках пенной жидкости.

Под впечатлением происходившего жизненные силы медленно оставляли миссис Райан — она автоматически выполняла обязанности хозяйки дома, двигаясь словно автомат, у которого почти разрядился аккумулятор.

Зрелище пожара в знакомом супермаркете доконало ее: женщина закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Пожалуй, за все четырнадцать лет замужества она старалась держаться на высоте. Начав с преодоления своей боязни перед необходимостью контактировать с посторонними, она подчинила личные интересы амбициям мужа и заботам о детях.

Глядя на плачущую Джозефину, Райн растерялся. Он вспомнил их возвращение после медового месяца, ее безудержные слезы под оглушающую музыку и кинулся успокаивать жену.

Но та была не в силах взять себя в руки, рыдания душили ее.

Тем временем на экране появилась новая сцена: бесновавшаяся толпа крушила окна в зданиях, окружавших памятник, возведенный в память Большого пожара 1666 года, и в завершение подожгла его. Горестный вопль Джозефины потряс Райна. — Немедленно уведи ее отсюда, — почти приказал дядя Сидней.

— Пусть поспит, если сможет. Разве ты не видишь, что весь этот ужас убивает ее?

Обняв жену за талию, Райн помог ей подняться и повел в спальню, куда совсем недавно Джозефина увела Трейси. Оставшиеся молча проводили их взглядом. Даже на бесцветных личиках Иды и Фелисити появились признаки волнения.

Неприятно усмехнувшись, Фелисити поинтересовалась; Интересно, что за всем этим последует? Не ожидал от тебя такой черствости, — покачав головой, укоризненно заметил Сидней. На вопрос жены ответил Джеймс:

Если ничего не предпринять, всех ждет смерть. Смерть, понятно? Или вы можете предложить иной выход? — с издевкой кинул он в испуганные личики близняшек.

Злобная неприязнь, прозвучавшая в голосе Генри, заставила Фреда и Сиднея недоуменно переглянуться. Казалось, ничего не изменилось. Сидящий перед ними человек был по-прежнему энергичен, доволен собой и окружающими… Тогда откуда же этот тон, эта желчь?

Поза Джеймса Генри подчеркивала его силу и агрессивность: казалось, что, даже сидя, он словно коршун парил над слабыми птахами, готовый не только заклевать их, но и не дать им поймать ни единой мошки, чтобы утолить голод. Обреченные на медленное умирание, пичуги робко копошились возле самой земли, не в силах ни взлететь, ни спрятаться от зорких глаз.

Этот образ так развеселил Сиднея, что он громко рассмеялся.

— Что это ты так заливаешься, черт возьми? Нашел время! — вскинул на него зеленые глаза Генри.

Старик сдержал смех и слабо взмахнул рукой — не обращай, мол, внимания. Однако Генри не отставал:

— В чем ты обнаружил причину для веселья?

— Не имеет значения. Уж лучше смеяться, чем горевать, — как истинный философ ответил дядя Сидней.

— Тогда хихикай и дальше, да помни, что скоро заплачешь е… слезами.

Глаза Сиднея полезли на лоб.

— Ничего себе лексикончик. Ты, кажется, забыл, что здесь дамы.

— Интересно, что это тебе не понравилось? — угрожающим тоном проговорил Джеймс.

— Да просто мы в твоем возрасте не использовали подобные словесные перлы — особенно в женском обществе.

— Словесные перлы? Какие это?

— В разговоре ты применил неприличное прилагательное на букву «е». Ты понял меня, Джеймс? — подчеркнуто спокойным тоном проговорил дядя Сидней.

— Тебе примерещилось, старик! — возмущенно прорычал Генри. — Только недоразвитые кретины используют — из-за бедного словарного запаса — недозволенные в приличном обществе выражения. Или таким способом ты обвиняешь меня в скудоумии?

Во взгляде Сиднея появились недоумение и настороженность. Помолчав, старик произнес, словно обращаясь к больному ребенку:

— Все хорошо. Поговорили немного, и теперь забудем о подобной ерунде.

Но, похоже, Генри и не думал униматься. Все с тем же напором он продолжал допытываться, чего хотел добиться Сидней Райн. Тот слабо отбивался от словесных нападок своего молодого оппонента.

Между тем экран телевизора демонстрировал все новые и новые картины повального безумия — пожары, погромы, убийства…

Распаляясь все больше, Джеймс Генри обратился к своим молчаливым женам все с тем же сакраментальным вопросом:

— Неужели я мог сказать нечто неприличное? — и когда те дружно покачали головами, снова вцепился в Сиднея: — Видишь, эти женщины свидетельствуют, что ты неправ, приписывая мне какую-то гадость. Я доказал свою правоту, и теперь ты должен извиниться за возведенную на меня напраслину!

Вконец обессиленный идиотизмом ситуации, Сидней Райн был готов на все. Он кротко проговорил:

— Из-за шума телевизора я, по-видимому, ослышался. Вероятно, ты прав, и я прошу извинить меня.

Торжествующая усмешка искривила губы Джеймса, и он мстительно потребовал у старика попросить прощения у всех присутствующих.

Даже теперь кротость не изменила Сиднею Райну: скорее всего он понял, что в крови этого темпераментного человека бурлила отрава — а результат ее действия все они видели на экране. Поэтому его голос звучал ровно и спокойно, когда он снова заговорил: