Цитадель Топрака, выстроенная в два-три этажа, площадью в 11 тысяч квадратных метров, возвышается, как на скале, на искусственном цоколе и производит впечатление «каменности». На самом деле весь дворец глиняный, а цоколь — это бархан, укрепленный глиной. Между мощными стенами-перегородками — кирпичи, засыпанные песком.

«Постройка на песке» не в пример известной пословице в условиях Средней Азии — очень прочная конструкция. Она мало подвержена разрушительному действию почвенной влаги и солей. К этому «изобретению» пришли еще первобытные «архитекторы», сооружавшие свои жилища на барханах. Если измерить расстояние от земли до верхушки башен Топрака, то получится высота десятиэтажного дома. Мощность шахской цитадели противопоставляется всему остальному городу, расположенному значительно ниже. Каждый городской квартал вмещает до ста — ста пятидесяти тесных клетушек, в которых ютились «рядовые» хорезмийцы. Это ярчайшая картина социальных отношений в рабовладельческой восточной деспотии.

Раскопщики расчистили более ста помещений дворца, воскресив деятельную разнообразную жизнь щахской резиденции.

На кухнях дымились очаги, в кладовых скрипели зернотёрки, откупоривались огромные глиняные сосуды с вином, в тишине отдаленных комнат писцы подсчитывали поступление доходов, податей и переписывали шахские приказы. В храме огня приносились священные жертвы.

В гареме шахские жены примеряли драгоценности, в тронном зале происходили торжественные приемы, решались государственные дела, молчаливые черные стражи стояли на часах; в богато украшенном зале справлялись многолюдные шумные праздники с музыкой и танцами. В полутемных низких помещениях мастерили оружие: гнули луки, обстругивали стрелы.

Тысячи предметов, собранных археологами, — от золотых украшений до зернышек проса и персиковых косточек — раскрывают самые различные стороны хозяйства, быта, религии, обычаев жителей древней хорезмийской столицы.

…Сейчас дворцовые покои, чисто выметенные ветрами и обмытые ливнями, тишиной и торжественностью напоминают музей.

Но стоит заехать туда какому-нибудь отряду экспедиции, и посыплются восклицания:

— В этом углу я, не разгибаясь, просидела два года, разбирая обломки кирпичей. И к концу второго года нашла, наконец, «стоящую» вещь — обломок глиняного меча — кусок скульптуры.

— А я здесь, в коридорчике, выуживала буквально по чешуйкам знаменитых «красных рыбок». Они упали вместе со штукатуркой стены и лежали «мордой вниз». Нельзя было пропустить ни одного комочка.

— А помните, как мы счищали со статуй налипшую пахсу?

Сплошное «А помните?». И меня гложет мрачная ревность: я чувствую себя ограбленной оттого, что не пришлось мне копать Топрак.

Среди черной мрачной пустыни мертвые стены дворца хранили сверкавшую красками живопись и скульптуру — когда-то многоцветную. Сцены охоты и труда, портреты людей — мужчин и женщин, обилие сюжетов и разнообразие орнаментов не только раскрывают многогранную жизнь древних хорезмийцев, но и утверждают красоту и богатство материального мира. Нам достались лишь остатки этой живописи и осколки статуй. Но так содержательно и богато было древнехорезмийское искусство, что и по этим остаткам мы узнаем очень многое.

В настенных росписях все, что несут с собой земля, вода, воздух, солнце: птицы, рыбы, плоды, цветы; и всё, что несет с собой человеческая мудрость, творчество, потому что человек — частица этого радостного мира и его средоточие.

Перед нами юноша со свитком рукописей и музыканты, танцовщики и воины, сборщики фруктов, охотники, жрецы и цари. Археологи нашли «буквальное» подтверждение «правдивости» топракской живописи и скульптуры. Лук в настенном изображении охотника — это именно тот самый лук, который откопали в арсенале. Глиняный воин, облаченный в доспехи, словно обронил пластину своего панциря, которую археологи подобрали в раскопе.

На возвышении вдоль стен «Тронного» зала в нишах стояли группы статуй. Это скульптурная история хорезмийских царей династии Сиавушидов. Найденная в завале глиняная корона в виде белого орла была известна по изображениям на ранних (III века) монетах, чеканенных одним из первых хорезмийских царей — Вазамаром. Так археологи смогли определить «время жизни» дворца.

В комнатах «арсенала» в завале рухнувших с ген археологам попались небольшие дощечки-бирки с какими-то записями тушью: строчки ровные, буквы каллиграфически четкие, написаны опытной рукой профессионала.

Еще через год в уголке комнаты нашли полуопрокинутый глиняный сосуд. На дне его лежали кожаные свитки-рукописи. Совершенно такие же рукописи в настенных росписях на «портрете писца». Юноша в простой одежде красноватых тонов, в красном головном уборе с тамгой Сиавушидов держит перед собой коротконогий столик, похожий на поднос. На столике горка свитков.

Около 140 документов собрано в южной части дворца. Но почему рукописи попали в «арсенал»? Рядом с «арсеналом» сотрудники откопали две лестницы, ведущие на второй, разрушенный этаж. В верхних помещениях и хранился дворцовый архив. Часть его упала при обвале стен и потолочных перекрытий.

Большинство документов на коже в очень плохом состоянии. Но восемь «кожаных» текстов и все 18, написанных на дереве, «могут быть сравнительно легко прочитаны», как сообщил в отчете Толстов. Но что значит «легко», когда имеешь дело с языком, давно уже исчезнувшим? Ведь неизвестны значения букв, грамматический строй, нет хотя бы самого минимального запаса слов.

Оживить мертвые знаки, заставить их заговорить, разгадать их тайну, как была разгадана тайна египетских иероглифов, древней письменности племен майя и урартинской клинописи, — захватывающая, но очень сложная работа.

«Сравнительно легкое» чтение потребовало нескольких лет кропотливых исследований.

Документы подтвердили правильность выводов, подсказанных археологическим материалом.

В переводе на наше летосчисление записи произведены в период между 285 и 309 годами нашей эры. Последняя из них составлена уже во время падения дома Сиавушидов, когда основатель новой династии грозный царь Африг захватил власть и перенес в 305 году нашей эры столицу в город Кят, а дворец Топрак-кала пришел в запустение.

Я не раз слушала перекличку сычей на древних башнях Топрака. Я не раз пересекала пустыню, ощущая на себе мертвящую силу зноя и неумолимую жадность песков. И не удивлялась, что мудрые греки изображали время в виде тощего старика, пожирающего своих детей.

В песках мне иногда представлялось время с лицом той старческой маски из терракоты, которую подобрал Савицкий около КойгКрылгана. С лицом скорбным и мудрым, с иронической, горькой и загадочной улыбкой. Она вызывала у меня не страх, не робость, но все же некий грустный вздох, пока в одном из залов мертвого дворца над мертвой землей, о которых время давно объявило: «Это мое!», я не увидела танцующие ножки… Они самозабвенно резвились, поглощенные друг другом, эти танцоры. Не оглядываясь на грозных хорезмшахов, на полчища арабов Кутейбы, на монгольские орды Чингис-хана и наступающие вслед за ними пески пустынь, всеразъедающую седую соль. Они были заняты: они плясали — хорошенькие ножки — под палящим зноем и под свирепыми зимними буранами, радуясь жизни. И, не переставая плясать, перешагнули полтора тысячелетия. И время сдалось! Как сдалась когда-то смерть, завидуя земной девичьей любви в сказке Горького.

Я не сомневаюсь, что ироническая улыбка времени, когда оно заглядывало сюда, сменялось на терракотовой маске откровенной ухмылкой до ушей. И, наверное, не раз, подобрав подол погребального савана, оно лихо отплясывало в зале «Танцующих ножек», пользуясь темнотой и безлюдьем пустыни.

Ну что ж, данные археологии вполне соответствуют такой «концепции». Археологи нашли в завалах на полу скульптурный портрет танцора. Узколицый, тонконосый человек с черной ассирийской бородкой. А к шапочке его были приделаны козлиные уши. Нашлись в зале и обломки масок: какие-то черные фантастические рожи, хохочущие, с вытаращенными глазами.