Доктор Мантель тогда не отходил от Полин ни на шаг целые сутки, только раз спустился вниз, к перепуганной Анне, сидевшей в летних сумерках, не зажигая свечей.

— Пошлите за отцом Иоанном, — хмуро произнес он, не глядя Анне в лицо, вытирая старательно полотенцем чистые ладони. — Успеть бы обряд крещения сотворить….

— Дитя…? — спросила тихонько Анна, прислушиваясь к странным мяукающим звукам на втором этаже.

— Мальчик, — коротко ответил доктор, и Анна чуть улыбнулась сквозь слезы. У Петра родился сын. А потом побежала быстро в спальню к Полин, чтобы взглянуть на того, кто появился на свет.

Он был таким маленьким, ее Сашенька, что глаза казались огромными на его личике. Голубые, разрезом так схожие с глазами брата или ее собственными. А когда дитя захватило в плен ее палец, которым Анна робко коснулась его маленькой ладошки, в ее душе словно какая-то дверца распахнулась, выпуская на свет нечто огромное и светлое, окутавшее ее облаком. Всю ее любовь к этому маленькому человечку.

Анна стала его крестной матерью, когда отец Иоанн спешно проводил обряд крещения, торопясь завершить тот, чтобы младенчик не ушел безымянным ангелом на небеса. Нет, думала тогда Анна, прижимая к себе мальчика, он не уйдет от нее, она никогда не допустит этого. И она всегда будет рядом с ним. Всегда! В ту ночь, когда совершали обряд в редком свете свечей гостиной под шелест дождя, она видела только его глаза, слышала только его плач, когда на его лысую макушку лилась вода при крещении. Как и в последующие ночи, что провела подле его колыбели, заменяя ушедшую от Саши мать.

Полин умерла через несколько дней, когда того совсем не ждали, когда даже жара родильной горячки не было у нее. Анна тогда сидела возле ее постели, укачивая колыбель с Сашенькой, который никак не желал засыпать, а Полин говорила, как счастлив бы был Петр, коли довелось бы увидеть сына. Все произошло в один миг. Вот Полин улыбается Анне, чуть морщась (ее по-прежнему мучили головные боли), а потом вдруг уставилась в одну точку, не видя ничего. Дернулись веки, дрогнула мелко линия рта, будто ее тик вдруг ударил. Откинулась голова назад в подушки, затряслись в судороге конечности. Анна до сих пор помнила свой крик, когда подскочила на ноги, выхватив из колыбели Сашеньку. И как билась в постели Полин, постепенно замирая, отходя в иной мир. Она прожила после того удара всего несколько часов и тихо ушла к Петру. Очередная смерть в Милорадово. Очередная потеря Анны…

— Ты должна оставить этого ребенка, Анна! — прибывшая спустя седмицу тетя была тверда в своем убеждении. Она даже не взглянула на этого незаконнорожденного, когда Анна вынесла его в гостиную. — Ты должна понимать, что тебе никак нельзя быть при нем. Оставь его. О нем есть, кому позаботиться. Ты же должна думать о себе в сложившемся положении. Иначе упустишь возможности устроить свою судьбу! А иного пути как замуж тебе нет ныне. Даже мещанин трижды подумает о том, чтобы взять в жены девицу с таким пятном, что уж говорить о человеке нашего круга! Ты должна оставить этого ребенка!

— Я не могу, — тихо прошептала Анна, сидя у колыбели племянника, глядя, как тот спит, приоткрыв маленький ротик.

— Ты потеряешь все. У тебя еще есть возможность устроить свою жизнь. Ради чего ты ее губишь? — тетя непонимающе качала головой. — Поедем со мной в Москву, Аннет. Москва ныне — как прежде, с балами и раутами. У тебя нет приданого, кроме твоей красы и ума, но и того будет довольно, я уверена. Подумай о себе!

О себе? Разве не дала она зарока еще в ту ночь, когда узнала о тягости Полин, что отныне будет думать о тех, кто дорог ей, прежде самой себя? Пусть даже в ущерб собственный. И Анна упрямилась, а Вера Александровна теряла остатки терпения. Не была бы Анна в совершеннолетии, то увезла бы ту силком, а ныне ж! Вот воспитали чертовку себе на голову!

— Я расскажу тебе, позволь, что тебя ждет, милочка! — прошипела тогда она. — Останешься при этом незаконнорожденном, и жизни былой никогда не будет. Ты без средств к существованию, без крыши над головой. Да, Оленин позволил тебе остаться здесь, в Милорадово, но что будет после, когда он вернется из Европы? Насколько хватит его благородства, чтобы держать тебя на своих землях? И на что ты будешь жить и содержать людей, что в доме ныне? Продавать то, что французы не нашли? Так недолго тебе хватит содержимого ларцов фамильных, по нынешним-то временам, когда каждый второй в заклад существует?! И что после? Нищета и голод? Да и потом — тебе не будет более хода в дома приличные. Все отвернутся от тебя, затворят двери. Ты этого желаешь?

— Пусть так, — проговорила тихо Анна, обжигая тетку взглядом. Упрямство светилось в ее глазах, и Вера Александровна поняла, что проиграла, что ей не переубедить племянницу. Что ж, то, что не сможет сделать она, отменно сотворит время! Пройдет год-два, и Анна поймет, кто был прав.

— От тебя все отвернутся, Анна, — глухо сказала Вера Александровна. — И даже я с дочерьми буду вынуждена отрицать любую связь с тобой. Ради собственного имени… у меня же дочь на выданье, Анна! Я не смогу… Анна, прошу тебя! Ради себя же, подумай!

— C'est décidé. Pardonnez-moi, ma tantine … [536]

Анна знала, что тетушка права, что ее решение принесет неотвратимые изменения в ее судьбу, навсегда переменит ее жизнь. И была готова ко многому, даже к тому, что стала persona non grata [537] для большинства в уезде. Но оказалась совсем не готова к тому, что Андрей так скривится, как сделал это в церкви, глядя на ребенка на ее руках… Видит Бог, совсем не готова. Как и к его приезду, снова всколыхнувшему в ней волну, казалось, уже позабытых со временем эмоций и чувств.

— И как же мне ныне, Сашенька, дружочек? — прошептала Анна тихо, поправляя одеяльце на груди мальчика. — Как же мне ныне быть?

Полночи металась в постели, будто в горячке, сбивая простынь. В комнату к тому же без стеснения заглядывала в ту ночь полная луна, разливая щедро свои лучи, мешая своим светом крепкому сну. Впрочем, Анна понимала, что не только небесное светило виновато в ее бессоннице. Мысли не давали покоя, тревожили голову и душу, тянуло каким-то странным сожалением на сердце.

Быть может, мадам Элиза права? Быть может, не стоило ей говорить, что Сашенька ее сын? Хотя разве обманула ли она Оленина? Она ведь младенчику мать, пусть и названная, пусть и перед Господом. А потом вспоминала, как он скривился в церкви при виде дитя у нее на руках, и сердце в очередной раз сжалось.

— Почему меня нельзя принять такой? — горячилась еще прошлым днем Анна за легким ужином, когда мадам Элиза высказала ей недовольно все, что думала по поводу поведения у церкви. — Почему нельзя принять с дитем, коли любовь? Чтоб было, если бы тогда в сарае я… меня… чтоб было? Неужто не принять?

— Человек должен быть исключительных душевных качеств…, - начала мадам Элиза, но Анна прервала ее.

— Он должен именно любить! Ведь коли любишь, примешь любого — сирого и убогого, калеченного и здравого. И даже с дитем примешь, коли есть чувство в груди! А если нет чувства, то и не надобно…

А потом умолкла, переводя дыхание, сбившееся от приступа острой боли, что кольнула сердце. Она думала, что привыкла к взглядам искоса, к ледяной вежливости, к взглядам, которыми одаривают порой исподтишка маленького Сашеньку. Но привыкнуть к презрению со стороны Андрея… нет, привыкнуть к этому она не сможет никогда, видимо. И это причиняло боль. Боль, от которой, как она думала, Анна избавилась еще полгода назад, когда сожгла полученные в пакете из Европы письма, написанные собственным по-детски округлым почерком. И которая вспыхнула обжигающим огнем и горела один-единственный день, когда в этой самой комнате она получила подтверждение своим опасениям, своим мыслям, что так тщательно гнала от себя прочь все эти годы.