— Расскажите мне… как вы встретили тогда его… их… Отчего вы решились последовать моим словам не… делать того, о чем просила вас? — и подняла удивленный взгляд на Павлишина, когда тот вдруг начал свой рассказ со слов раскаяния.

— Простите меня… простите… ведь это я привез мадам Арндт! — и продолжил говорить, как встретил Марию и как, повинуясь долгу воспитания, согласился довезти ее до полковых квартир. И о том, что увидел и услышал в избе, которую занимал полковник Оленин, тоже рассказал, хотя и обещал сам себе никогда не повторять при Анне этих слов.

— Мой ангел? — на миг закрыла глаза Анна, и Павел Родионович едва удержал руку, чтобы не коснуться ее, полагая, что ей больно слышать эти ласковые слова. — Он ведь был болен, вы знали о том? Едва не сгинул от грудной. А это непростая простуда… Как вы полагаете — мог ли он… мог ли он быть нездоров именно в тот момент? Быть… полностью во власти недуга?

Сначала Павел Родионович не понял ее вопроса. Она увидела недоумение в его глазах, вскоре сменившееся пониманием, а после и вовсе — сожалением. И тогда они оба отвели взгляды друг от друга, каждый думая о своей собственной ошибке, которую невольно допустил. Так и не смогли более говорить о пустяках, беседа о которых неспешно велась до сих пор — ни о «маевках», ни о новостях уезда. Только раз сумел Павлишин нарушить это неловкое молчание. Когда тихо проговорил:

— Простите меня, Анна Михайловна… я вовсе не думал…

— Ради Бога, не говорите более ни слова об этом! — прервала она его, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Как глупо! Боже мой, как глупо! Почему никто не подсказал ей…? Не указал на возможность и такого хода событий?

После отъезда Павлишиных Анна ушла к себе, где долго ходила из угла в угол, пытаясь успокоиться и забыть о том, что узнала. Уверяла себя, что это еще не известно полностью, что вполне могло быть, что Мария ехала к нему по его просьбе. И сама же противоречила себе, разбивала доводы против без особого труда. Осознавать свои ошибки было больно. Так больно, что не удалось сдержать горьких рыданий, звуки которых Анна прятала в подушки ночью. Раз за разом воскрешала в памяти те короткие моменты, которые подарила им с Андреем судьба, а потом вспоминала, как отчаянно обрубала сама нити, соединяющие их судьбы.

Что ей теперь делать? Что делать? Только этот вопрос возникал в голове, и только о нем она могла думать сейчас. Как опровергнуть те горы лжи, старательно нагроможденные ею за это время и задавившие ее в итоге? «…Faute avouée à demi pardonnée [596], помните о том. И о времени помните, о его коварстве, ma chere. Il n'y a pas de temps à perdre …[597]», шептала Анне память голосом Марьи Афанасьевны, уже тогда предвидевшей итог всего. Отчего Анна не послушала и графиню, ведь та сама знала, какие последствия могут быть у неосторожных поступков и слов? Как же ей ныне не хватает этой старой мудрой женщины! Анне отчего-то думалось, что уж она бы сейчас разрешила бы все без особого труда, дала бы советы, какие слова найти для разговора и как тот повести. Сама же она так и не сумела ничего придумать и то решалась снова вызвать Андрея на разговор, то пугалась этой встречи. Перечитывала последнее письмо тетушки, пытаясь понять, не будет ли верным поступить так, как настаивала та, увещевая «перестать дурить» и принять предложение, как «приняла подношения, давая надежды».

«… Приняв в доме без моего ведома князя с визитом, как холостого мужчину без присутствия patron или patronne [598] нашего круга, к тому же позволив себе подношения от него, вы поставили себя в не то положение, при котором стоит медлить с принятием решения о своей будущности. Особенно принимая во внимание ваше нынешнее положение. Доколе продлится доброе расположение к вам господина Оленина? Доколе вы позволите пользоваться его благородством и добротой, забывая о приличиях. …Вы ставите и себя, моя душа, и Андрея Павловича в неугодное положение, оставаясь в поместье. И вам, и ему в особенности будет гораздо лучше, когда вы поймете, что гостеприимство при известных нам всем обстоятельствах совершенно невозможно…», писала Вера Александровна.

Уехать из Милорадово, а значит, от Андрея? Снова быть разделенной с ним расстояниями, снова быть вдали от него? Нет, она решительно не могла уехать. Здесь, в родной усадьбе, она рядом с ним, пусть и в паре сотен шагов друг от друга. Она может видеть его издалека, когда он выезжает на прогулки верхом или проходит в лес с собаками. Она встречает его в церкви каждую службу и, пока читают молитвы, может украдкой смотреть на него из-за полей шляпки. Уехать означало для Анны ныне признать поражение, а к этому она еще не была готова. Нет, они еще разорвали те незримые нити, которые опутали их в то лето. И видит Бог, она не даст им порваться! Она еще не знает, каким образом, но решительно не допустит этого!

Где-то в доме снова раздался громкий протестующий крик ребенка, когда ему не позволили в очередной раз открыть ящик комода и разбросать по комнате столовое белье. И Анна вдруг впервые за все время почувствовала раздражение от этого крика, от этого плача, которым было наполнено это утро и часть предыдущего дня.

— Пантелеевна! Пантелеевна! — крикнула она, перегнувшись через перила лестницы, вниз. От бесконечных вопросов, которые кружили ее эти дни и ночи вдруг случилась мигрень, и эти крики и плач были для нее сущим мучением. — Не могла бы ты сделать что-нибудь с ним? У меня головные боли, а от крика они только пуще терзают. Прошу тебя!

— Ох ты, Богородица! — показалась из дверей комнаты первого этажа старая няня, держащая на руках плачущего мальчика, выгибающегося от крика. — Прямо и не ведаю, чего это он так. И зубки-то вроде не являются, и не ушибся…

— А жара нет? Вдруг хворь какая? — тут же встревожилась Анна, уже собираясь спуститься вниз, когда няня покачала головой.

— Нету жара. Не недужит он. Нам не по душе что-то просто, да, миленочек мой? — Пантелеевна с трудом держала на руках тяжелого уже для нее Сашеньку, но спустить на пол того было нельзя — сразу же плач усиливался во сто крат. — А чего это ты, моя милочка? Голова, говоришь, мучает? Ты бы у мадамы капелек взяла бы и полежала бы, окна попрятав от света. А может, тебе Глашу прислать? Полотенчико холодное на лобик приложить бы! Я туточки Сашеньку укачаю, и к тебе после поднимусь, душенька моя…

— Не надо, нянечка, — ответила Анна. — Лучше с Сашенькой побудь. А я капель выпью и посплю до обеда…

Анна так и поступила — выпила лаудановых капель, которые взяла со столика мадам Элизы. Лауданум порой только и спасал ту от регулярных приступов ее болезни, которые приходили раз в месяц, укладывая ту в постель. Вот и ныне мадам Элиза спала, потому Анна ходила по ее комнате, стараясь не шуметь. К ней же сон пришел не сразу, только спустя час, каждые десять минут которого она отмеряла по циферблату, который отменно видела со своего места в кровати. Может, тому виной был яркий солнечный свет, который пробивался через щели неплотно зашторенных занавесей. А может, и звуки домашнего быта — стук поленьев, которые Дениска складывал возле флигеля, стук скалки из приспешной [599], громкий плач Сашеньки с первого этажа.

Анна попыталась укрыться от тех в подушках, закрыв уши и спрятав лицо в них. И от мыслей своих неутешительных спрятаться, укрыться под покрывалом сна, который все не шел к ней. «Ах, как было бы просто, если бы не было Сашеньки!», подумала она вдруг перед тем, как соскользнуть в темноту дремы, «Тогда бы непременно все было совсем иначе…». Заснула, чтобы проснуться к сумеркам и обнаружить, что ее невольное злое желание стало реальностью.

Занимался дождь, следуя вслед за яркими зарницами, блеснувшими над парковыми деревьями. Редкие капли падали медленно с неба на ветви, на нежно-зеленые листья и крышу дома, скользили по стеклу замысловатыми ручейками. Когда-то тоже был дождь, и так же он наблюдал это плавное падение вдоль гладкой поверхности стекла. И если бы тогда она решилась бы на ту ложь, в которой пыталась так убедить его…