Андрей желал знать ответ на этот вопрос, ведь именно он способен был раз и навсегда помочь выпутаться из той нелегкой ситуации, в которую она сама загнала себя. Но как ему ответить ныне правду? Когда сама понимала, как это будет выглядеть со стороны.
«…Мне сказали, что ты мертв, погиб на поле Бородина в тот день августа. А тут письма от поляка со словами, так похожими, что ты писал мне когда-то. И я решила, что это ты. И письма эти с признаниями были только для тебя. Все эти письма — тебе…»
Она быстро пришла в себя, подавив мимолетный приступ испуга. Андрей ясно видел это по ее лицу, которое вскоре прояснилось, убежали прочь морщинки между бровей. Уголки губ чуть двинулись вверх, словно она пыталась улыбнуться ему, снова пустить в ход свое очарование, которое так расточала с самого первого момента их прогулки. О, как же ему хотелось не знать ее настолько! Не понимать, что означает этот короткий взгляд налево и снова в его глаза. И он усмехнулся горько, понимая, что она снова солжет ему сейчас. Как лгала, когда говорила, что поляк никогда не касался ее…
Но Анна все же сумела его удивить. Когда вдруг шатнулась в его сторону, обхватила его лицо ладонями, как когда-то касался ее Андрей, а потом прижалась лбом к его подбородку, к его губам. И спустя миг сорвалась с места, побежала прочь по аллее, роняя на гравий дорожки шаль, путаясь в юбках.
— …я бежала, мадам, бежала и понимала, что все это бессмысленно, — горько закончила Анна свой рассказ. — Я так тщательно плела свою паутину, что сама же в ней и запуталась с головой, связала себя по рукам и ногам. Я привыкла играть. Вынуждать всех поступать так, как мне угодно. И вот дважды случилось не так, как обычно. Андрей и тот поляк, Лозинский. Я думала, я знаю наперед… могу предугадать… А все было против меня. Все! О, Господи, как же раньше все было иначе! Совсем иначе! И так просто…
— Ранее ты сама была ребенком, Аннет, — мягко произнесла мадам Элиза, развязывая ленты шляпки Анны. — Ранее не думала о том, что каждый шаг влечет за собой последствия определенного рода, а каждое слово имеет вес. Потому что тебя не заботило это вовсе. Ныне же все по-иному, верно?
Мадам Элиза поправила локоны Анны, сняв шляпку с ее головы, а после ласково привлекла к себе, обняла за хрупкие плечики.
— О, ma pauvrette! [595] Моя вина в том, что происходит ныне. Моя и твоего отца. Разве ж мы могли подумать, что привьем тебе совсем не те качества? Я должна была бороться с твоей гордыней, тщеславием, вспыльчивостью, а сумела искоренить только леность и равнодушие к слабым. О, Annette! А ведь именно они — причины всех твоих ошибок, ma chere…
— Как вы правы, мадам! — горько улыбнулась Анна, пряча лицо на плече у той. — А я вас не слушала… ни вас, ни тетушку, ни папа. Никого не слушала. Помните, мы когда-то читали Мольера? Красавице дозволено все, писал он. И мы тогда еще спорили, помните? Я всегда думала, что обратное утверждают только те, кого Бог не миловал красой. Я думала, что всегда будет так, как я захочу. Пожелаю — прогоню, пожелаю — приближу снова. И даже здесь… с ним… Отдалилась, верно, сама, но всегда думала, что верну, когда того пожелаю. Ведь в глазах его, мадам, тоска… я вижу ее. И боль. И хотела бы злиться на него за то, что не верит мне ныне, не понимает, а не могу. Потому что будь я не я, а он, не поверила бы. Я хотела бы злиться на него, а понимаю, что он лучше меня… Вы знали, что местная снедь в кладовой из амбаров и ледников усадьбы? А я-то удивлялась — мука у нас расходуется скорее сахара! Даже думала худое, хотя и ругала себя за то. И дрова. Ивану Фомичу с его больной спиной не то, что дерево повалить, он и поленьев-то не сможет колоть. А у нас поленница всегда полная. И ведь лгали мне, что дерево в лесу рубят… Все он. Он! А что мне делать, мадам? Что мне теперь делать?
Мадам Элиза даже вздрогнула от той запальчивости, с которой Анна сжала вдруг ее руки. Ее глаза были полны какого-то странного огня, а на лице без особых усилий читался страх. Впервые мадам Элиза видела Анну такой перепуганной, такой встревоженной, и сама вдруг отчего-то почувствовала легкий озноб испуга, пробежавший по телу.
— Что мне делать теперь, мадам? Вы советовали открыть ему правду о Сашеньке, и я сделала это! Да только… только совсем не то случилось… Он знает! Знает, да не все! Но и этого достаточно, чтобы думать…, — и вдруг, словно прорвало природную плотину на реке, вырвалось у Анны признание о том, в чем она каялась только брату. И рассказала бледнеющей с каждым словом мадам Элизе все: как встретила поляка, как флиртовала с ним еще там, у Гжати, как невольно поддерживала его интерес. Про его письма к ней и про ее неотправленные, так неосмотрительно написанные. Про ту ночь, о которой до сих пор не могла вспоминать без стыда и какого-то странного чувства, смеси сожаления и непонимания собственной слабости в тот час. Про свой прощальный подарок и про то, каким образом тот вернулся снова к ней. Вместе с письмами. И о том, как сама разрушила собственное счастье, не сделав ни единой попытки все поправить. Только сейчас, пересказывая события прошлых лет, Анна понимала, сколько возможностей у нее было вернуть все на круги своя. Сколько путей примирения были открыты Андреем для нее…
«…Когда так часто указываешь на дверь персоне, ты должна быть готова к тому, что настанет день, и ты уже не сумеешь повернуть ее от порога…», сказал он ей когда-то, но до сих пор она так и не поверила в истинность этих слов.
— Что мне делать, мадам? — спросила Анна в конце своего сбивчивого рассказа. — Как мне все вернуть? Подскажите…
А мадам Элиза только гладила ее щеки, стирая с нежной кожи горячие слезы, ласково гладила ее волосы и молчала. Потому что у нее не было ответа на этот вопрос. Впервые она не знала, что сказать Анне, холодея в душе от осознания, насколько была слепа в те дни. Так и сидели до самых сумерек в полном молчании, пока не стукнула в дверь Глаша, спрашивая, не зажечь ли ей свечей, и когда подавать холодный ужин.
— Лучше бы я тогда позволила открыть ту чертову дверь! — только и сказала Анна горько, вспоминая то летнее утро, когда ее судьба могла пойти совсем по иному пути. И мадам Элиза не сделала ей замечания за грубое слово и непозволительно-резкий тон, только руку сжала чуть сильнее, когда Анна поднималась на ноги, собираясь идти сменить платье к ужину.
— Все обойдется, ma petite! — прошептала мадам Элиза, и Анна кивнула в ответ, не веря в эти слова. И за ужином, и после, когда сели у камина за рукоделье, она не могла не думать о разговоре, что случился нынче днем, о том крахе, к которому тот привел. И о том, что Андрей знает, именно знает, что она была неверна ему. Нарушила обязательство, данное под сводами церковными. И не только о письмах и легком флирте, но и о том, что не могла себе никак позволить невеста, принявшая на руку кольцо.
В ту ночь Анна многое вспоминала, пытаясь забыть о собственных эмоциях, которые окрашивали события в несколько иной оттенок. Старалась взглянуть со стороны на все, что произошло за эти несколько лет. Оттого и обрадовалась, как никогда, неожиданному визиту Павлишиных следующим днем. Ведь именно Павел Родионович мог пролить свет на некоторые обстоятельства, на которые в ночь раздумий она вдруг взглянула совсем иначе, чем до этого момента.
— Я готов вам ответить на все ваши вопросы, Анна Михайловна, — ответил на ее завуалированную просьбу вспомнить некие события в прошлом. — Вы же знаете, нет ничего, что я мог бы скрыть от вас. Моя душа — словно открытая книга для вас.
— Осень двенадцатого года, Павел Родионович, — произнесла Анна, не поднимая на него взгляда от вышивки, которую аккуратно заполняла маленькими стежками. — Помните, вы приезжали к Андрею Павловичу на его квартиру близ Красного, кажется? Вы еще имели от меня поручение, помните?
Павел Родионович покраснел вдруг, поправил очки. И его ничем не прикрытая внезапная нервозность вдруг передалась и ей — дрогнули пальцы, ведущие иглу сквозь полотно. Как же страшно узнать ответ! Как страшно понять, что могла ошибиться…
