Но взгляду порой не под силу сделать то, на что способны всего лишь несколько слов, всего лишь несколько коротких фраз, увы, Анна поймет это слишком поздно. Но она молчала. Для нее было совершенно невозможным первой сказать то, что должно, признаться и покаяться в своих ошибках и лжи. Первым начинать разговор, первым предлагать перемирие после долгой размолвки — огромнейший риск…

Она с трудом сдержит удивленный возглас, когда Андрей первым решит уйти. Короткий поклон, тихо проговорив: «Excusez-moi, je vous prie» [592], а после развернется от нее и зашагает прочь по аллее. Только полы редингота развеваются от резких шагов, соединены руки за спиной в резком и злом пожатии.

И только тогда, глядя в его спину, Анна вдруг забыла обо всем, что удерживало ее прежде от тех слов, которые она выкрикнула ему вслед. Они вырвались под влиянием страха потерять окончательно, оттолкнуть себя в желании вернуть, не поправ ни на миг свою гордость. Единственное, что, как она полагала, способно вернуть Андрея к ней:

— Сашенька — не мой сын!

В комнате было невыносимо душно, несмотря на то, что Иван Фомич еще с утра выбил гвозди из рамы и приоткрыл оконные створки. Легкий ветер ласково пробегал по еще голым, лишь с маленькими зелеными точками наметившейся листвы ветвям, но заглядывать в темноту флигеля явно не спешил.

Так было всегда — чуть стоило солнцу дарить ласково земле свои лучи с утра до самого заката, деревянный флигель быстро наполнялся теплом, которое к полудню превращалось в жару, заставляя обитателей дома мучиться от духоты. Только с сумерками во флигель заходила прохлада, а ночной весенний холод прогонял прочь духоту, остужал стены. Летом же, когда ночи бывали так теплы, приходилось даже развешивать мокрые простыни, пытаясь хоть как-то развеять одуряющую духоту.

То ли дело каменный усадебный дом, подумала с легкой грустью мадам Элиза. В том было и зимой тепло, когда топили отменно, и летом не жарко и душно. Да к чему вспоминать о том сейчас? Только сердце свое тревожить, ведь воспоминания о былом несли с собой очередное напоминание о том, кого она потеряла — ее Pauline, ее petite oiseau [593]. И даже любовь к собственному внуку не сумела занять то опустевшее место в душе, которое до конца жизни будет принадлежать дочери. Отчего только та не послушала матери, отчего пошла навстречу своей судьбе и своей гибели? Мадам Элиза полагала, что любовь к хозяйскому сыну только обожжет крылья ее petite oiseau, а не спалит ту в своем огне, оставив только воспоминания взамен.

А потом пришли мысли о мальчике, этом рыжеволосом проказнике, который едва став на ноги, уже вовсю обследовал комнаты, открывал ящики шкафов и даже пару раз уже ронял горшки с комнатными цветами на пол с полок жардиньерки в гостиной. Так мало в его лице черт матери, так мало он взял от ее покойного нрава. Истинный Петр Шепелев! Тяжко будет ему, если действительно в отца уродился, ой, тяжко, вздыхала мадам Элиза. При нынешних-то обстоятельствах…

Иногда ей казалось, не совершила ли она ошибки, позволив Анне остаться после смерти отца возле ребенка. Не стоило бы мадам Элизе уехать, увезти прочь мальчика от молодой тетушки? И снова понимала, что не смогла бы иначе. Ее тело подводило все чаще и чаще с каждым прожитым годом. Постоянные приступы отнимали силы телесные и душевные, сводили с ума. Она попросту не смогла бы ныне, как когда-то, пару десятков лет назад, когда бежала из опьяненной пролитыми реками крови Франции, когда после недолгого пребывания в Лондоне решилась ехать в далекую и неизвестную Россию. Да, тогда у нее тоже был младенец на руках — ее petite oiseau, но силы в те времена были иные, и здоровье еще не так часто подводило как теперь.

И мадам Элиза не нашла в себе сил настаивать на том, чтобы Анна оставила их в Милорадово, а сама ехала в Москву с Верой Александровной. Потому что без расположения к нему Анны у маленького Alexander нет будущего, и мадам Элиза превосходно понимала это. И мучилась невыносимым чувством вины всякий раз, понимая, что поставила собственным малодушным поступком девушку в неприглядное положение, если не сломала ее судьбу.

Но нет, закрыла глаза мадам Элиза, пряча взгляд от лучей яркого солнца, заливающих комнату. Нет, лучше думать, что ныне, когда Оленин и Анна так близко друг от друга, что все еще возможно исправить… все ошибки, некогда совершенные в прошлом…

В передней громко хлопнула дверь, заставляя мадам Элизу резко выпрямиться в кресле, в котором она полулежала у приоткрытого окна. После застучали каблуки ботинок Анны по деревянному полу, заскрипела одна из ступеней лестницы под весом девушки. Мадам в напряжении сжала подлокотники кресла — она видела, как сперва в сторону леса привычным маршрутом прошел Оленин с собаками, а спустя время из дома в ту же сторону выскользнула Анна в сопровождении Глаши, предварительно почти все утро проведя перед зеркалом. С какой вестью идет ныне так спешно Аннет? Но не успела мадам рассмотреть лица девушки, чтобы понять это по глазам, по мимике. Та так спешно так вдруг бросилась к мадам Элизе от двери, опустилась перед ее креслом на колени, спрятала лицо в складках покрывала, которым та спасалась от возможного сквозняка из-за опаски очередного приступа хвори. Плечи и руки мелко тряслись, оттого невозможно было понять, плачет ли Анна или смеется. Мадам только и осталось, что погладить ту по ладони, пытаясь лаской успокоить свою подопечную, как это обычно бывало.

Спустя пару минут Анна подняла голову. Ее лицо было бледным, но на удивление спокойным, будто и не было никакого волнения в душе девушки еще минуту назад. Она смотрела куда-то в окно мимо мадам Элизы, и что-то в ее глазах было такое, отчего сердце мадам Элизы сжалось тревожно.

— Петруша был прав, мадам Элиза. Был прав во всем. Я заигралась… И не только тогда, с тем поляком. Я заигралась и позже, когда уже давно было пора открыть все карты. И вот эта игра обернулась против меня…

— О чем ты, ma chere? — обеспокоилась мадам Элиза, ласково проводя ладонями по ее щекам и лбу, приглаживая ее растрепанные локоны.

— Я сказала Андрею о Сашеньке. Я сказала правду, — глухо проговорила Анна, вспоминая, как сорвались с губ те слова, брошенные в спину уходящему от нее Оленину. А потом повторила их, уже громче и тверже, когда он остановился, расслышав их:

— Я не мать этому ребенку…

Андрей тогда обернулся на нее с каким-то странным выражением в глазах, и она, не сумев распознать его, вдруг отчего-то затараторила быстро, боясь, что Андрей не поверит ей, когда она так предательски открыта душой:

— Я не мать. Я этому дитя вовсе не мать. Как можно…? — и зная по какому-то наитию, что только одно может быть козырем в этом разговоре, доказательством того, что она ни в чем не виновата перед ним, добавила, смело и решительно. И в то же время пускаясь красными пятнами волнения, как обычно бывало с ней. Потому что пыталась очередной ложью выправить то, что на ее глазах разрушалось все больше и больше. — Как можно, ведь никто, кроме вас никогда не касался меня… Вы и только вы были в моей жизни. Так близко, как никто. Это вы были той персоной, которая переменила весь мир для меня…

Она, кажется, говорила что-то еще, Анна в волнении не запомнила. Что-то, что откуда-то из прошлого, до боли знакомые слова. Словно она когда-то уже говорила их ему, и теперь он точно должен понять. Понять и простить ее, все ее грехи. И тогда она простит ему все проступки, всю боль, что Андрей причинил ей когда-то ими.

А потом замолчала, когда он в два широких шага преодолел разделяющее их расстояние и взял ее ладони в свои руки. И она улыбнулась тогда довольно, понимая, что наконец-то все разрешилось, что теперь будет все так, как она хочет…

— Молчите, умоляю вас, молчите! — резко произнес Андрей, ошеломляя Анну этими словами. — Прошу, не говорите более ни слова!