— Это кто ж за охальник-то? — старушка медленно направилась в их сторону, стараясь рассмотреть того, кто стоял еще недавно так близко к ее Анечке. — Вот я-то ужо пожалуюсь Михалу Львовичу-то! Ишь, что удумал! И это в таком доме-то с приличиями! Охальник и есть! Иди-ка сюда, Анна. Ко мне ступай тотчас, а то кликну лакеев, а опосля папеньку твоего! Что встала столбом? Срам потеряла совсем!

— Да прекрати ты крик, Пантелеевна! Иду я! — возмущенно воскликнула Анна. Она обернулась на Андрея и заметила, что губы того кривятся, что тот с трудом сдерживает смех. И его глаза… Она не могла не улыбнуться ему в ответ. — Вы простите мою нянечку, Андрей Павлович, она по-простому привыкла. И меня простите — мне уходить надо, иначе Пантелеевна весь дом сюда своим криком призовет. Au revoir, Андрей Павлович!

Она вдруг, сама того от себя не ожидая, протянула в его сторону руку в зовущем, приглашающем жесте, и он шагнул к ней резко, прижал тут же ее ладонь к своим горячим губам под причитание няньки: «Ой, бесстыдство творится-то! Ой, срамота-то!»

— Анна Михална! — старушка уже грозила пальцем, уже почти подошла к ним, шаркая подошвами стоптанных домашних туфель, как Анна медленно, слишком медленно убрала руку из пальцев Андрея, понимая, что тот сам уже не отпустит ее по своей воле. А после быстрым шагом направилась к дверям, подхватив по пути корзину с цветами с низкого столика. Нянька грозно глянула на Андрея из-под оборок чепца и пошаркала за своей питомицей, что-то приговаривая под нос.

У самой двери, уже почти скрываясь за створкой, Анна вдруг обернулась на него, чувствуя спиной его взгляд. О Господи, мелькнуло в голове, как уйти отсюда, когда вот так глядят эти голубые глаза! Губы кололо тем, так и не свершившимся поцелуем, тело стало таким мягким под тем взором, что она заметила, оглянувшись. И отчего няня не проснулась хотя бы на миг позднее?!

Короткая нежная улыбка, последний прощальный взгляд, и Анна скрывается за дверью, преследуемая по пятам старушкой, кутающейся в шаль и что-то бубнящей себе под нос. Андрей, не в силах стоять на ногах более отчего-то, опустился на канапе, усмехнулся.

— Прошу прощения, — в дверях появился тот самый молодой лакей, и Андрей резко обернулся к нему. — Барышня Анна Михайловна приказала проводить вас в голубую гостиную. Следуйте за мной, прошу.

Андрей поднялся на ноги, но едва сделал пару шагов к дверям, как вернулся назад к решетке с розами, у которой снова на него взглянул испуганно лакей, явно недоумевая, отчего к нему подошел этот офицер.

— Отдай-ка мне это, милейший, — приказал Андрей. Лакей только крепче вдруг прижал к груди бутон розы на коротком стебле, вжал голову в плечи и чуть качнул ей отрицательно.

— Не могу никак, господин хороший, не могу! — а потом, заметив, как окаменели черты Андрея, как поджал тот губы недовольно, залепетал, оправдываясь. — Не могу никак отдать. Прошу простить меня! Барышня Анна Михайловна велела им принести! Сказали, обронили ненароком. Не могу отдать!

— Барышня просила забрать? — Андрей улыбнулся, потеплело в груди от услышанного. — Ну, тогда забирай его, не буду неволить.

А сам протянул руку к розам, что вились в изобилии по деревянной решетке, сорвал точно такой же бледно-розовый бутон, вдохнул дивный аромат цветка. А потом быстрыми движениями расстегнул чуть ворот, спрятал розу за мундир, аккуратно поместив его за полу.

— Ну, пошли, что ли, милейший, в гостиную голубую? — и сразу же резко. — О том, что видел, молчи! Ни слова, понял? Никому!

Лакей тут же закивал головой, как китайский болванчик, даже пытался перекреститься, да Андрей остановил его руку, чуть подтолкнул к двери, мол, давай, пошли уже. В голубой гостиной он недолго был один — спустя несколько минут спустилась Вера Александровна вместе с дочерью, передала ему письмо для своей старшей дочери в Москву, где та проживала с мужем ныне.

Прошло около десяти минут, пока Андрей не понял, что Анна не спустится, что она уже попрощалась с ним тогда, в оранжерее, и ждать ее появления нет смысла. Потому после короткого обмена любезностями и пожеланиями счастливого пути, он откланялся, вышел в вестибюль, где его уже ждал лакей с шинелью и треуголкой в руках. Уже разворачиваясь к двери, в шинели, Андрей повернулся к лакею и приложил к губам палец, напоминая, и тот снова закивал головой, стал креститься, шепча, что никогда и никому.

Расскажет. Непременно расскажет и непременно ей или ее горничной, улыбнулся Андрей, сбегая по ступенькам подъезда к саням, что уже ждали его. Усаживался в них, чувствуя на себе чей-то взгляд из окна, но посмотреть, откуда тот был — из хозяйских покоев или из окон голубой гостиной — себе не позволил.

Жаль, думал Андрей, пряча лицо в вороте шинели от снега из-под полозьев, пока ехали к станции. Безумно жаль, что так складывается. Безумно жаль, что многого, увы, он не может себе позволить. И снова перед глазами вставала та прощальная улыбка от дверей, те широко распахнутые глаза, полные слез, те губы, приоткрытые в приглашении…

Анна Михайловна… Анна… Аннет. И такое запретное сердцу — моя Анечка…

Отзвенели бубенцы на упряжи, унося сани от подъезда дома и далее по подъездной аллее, прочь от усадьбы и от имения Шепелевых. Скрылся среди темнеющих стволов аллейных деревьев уезжающий к станции и далее по Смоленской дороге в Москву кавалергард, ушел из привычной жизни Анны, словно его и не было никогда. Анна не стала провожать его даже взглядом, занялась цветами — аккуратно расставляла те в вазах, что разнесли после по комнатам лакеи. Это пусть Катиш, трепетно влюбленная в ротмистра Оленина Катиш, любуется им из окна, пытаясь удержать слезы на глазах. Ей же то совсем не пристало.

Бледно-розовый бутон Глаша поместила в стеклянный широкий бокал по просьбе барышни, поставила его на ночной столик возле кровати, откуда Анна могла видеть этот цветок даже в скудном свете луны по ночам, положив под щеку ладонь, погрузившись с головой в промелькнувшие дни и представляя то, что так и не сбылось. Она закрывала глаза и видела снова мысленно тот взгляд, которым провожал ее до дверей Оленин: пристальный, обволакивающий своей нежностью, своей теплотой. На такой взор хотелось ответить — преодолеть разделяющее их расстояние, смело шагнуть в протянутые руки, примкнуть к широкой груди и принять тот поцелуй, что обещали его глаза.

А потом вздыхала легко с самодовольной улыбкой на губах. Попался кавалергард, попался… А таким холодом обдавал! И она прятала в подушки свой тихий смех, радуясь тому, что снова получила желаемое. Как и всегда…

А что до пари, котором на следующее же утро после отъезда кавалергарда напомнил ей Петр — так до лета еще гость графини пожалует в Святогорское, как та сказала после утренней службы в канун Крещения вдруг смело спросившей о том Катеньке, ласково улыбаясь ей. Анну же она только окинула внимательным взглядом, чуть двинула уголками губ, словно желала сказать что-то, но только кивнула ей в приветствии. Ее воспитанница же не постеснялась обдать Анну холодом ненависти своих карих глаз, едва ли не толкнула ту плечом, когда проходила мимо барышни Шепелевой, следуя за графиней. O-la-la [122], подумала тогда Анна, а тихая и скромная Машенька оказывается совсем не так тиха, как кажется с виду. И это ныне — в канун святого праздника, усмехнулась, за что получила укоряющий взгляд отца, ведь ныне должно было выказывать только благость и смирение, только их.

Когда Шепелевы вернулись из церкви в усадьбу, дворецкий, Иван Фомич, доложил о нежданном госте, что прибыл тотчас, как только господа уехали на службу, но в село не поехал, решил дожидаться хозяина.

— Говорит-с, Петра Михайловича знакомец хороший, да и вас, барин, в Москве имел честь знать, — приговаривал Иван Фомич, пока Михаил Львович скидывал тут же, в вестибюле шубу и шапку на руки лакея, а хозяйский комердин Лука поправлял чуть измявшийся галстук.