Но зато в том было и некое преимущество, что они были в карете не одни с мадам Элизой, и та не может выговаривать ей за поведение у церкви. Анна видела, как округлился рот у мадам, когда она представила Сашеньку, видела, какие яростные взгляды мадам сейчас кидает на нее, сидя подле Павлишиной. Хорошо, что та не видит их, иначе бы тут же стала строить предположения и догадки, чтобы позднее обсудить те в соседских гостиных и салонах. Хотя и без того почва для обсуждения была богата — это ж надо же, вернулся в Милорадово Оленин, бывший жених девицы Шепелевой. Анна представила, как будут переговариваться в гостиных и салонах имений.
— … Да-да, той самой девицы, что живет теперь во флигеле усадебном с дитем, неясно от кого прижитым. Certes [534], наслышаны мы о том, что дите брата Шепелевой и дочери мадам, но тут так все неясно до сего дня… И дочь мадам, и девица Шепелева столько не появлялись в те дни, поди разберись, кто был в тягости-то. А ведь о последней столько толков было! Только вспомните! И недаром же помолвка расторгнута… On dit [535], аккурат из-за истории с тем уланом французской армии. Как? Вы не слыхали? Тогда слушайте…
И снова пойдут толки по округе, снова проснутся кумушки и сплетницы. Снова за каждым шагом Анны будут наблюдать десятки глаз и в Гжатске, куда та ездила по делам изредка, и в храме, где бывала на службах. Она думала, что уже привыкла к этим толкам, но нет, даже воспоминание о них вызывало горечь. Как же жестоки люди порой! Особенно к тем, кто когда-то был выше их и нежданно упал вниз. А потом вдруг подумала — разве сама не была жестока к тем, кого считала ниже себя когда-то?
Уже в доме, доверив Сашеньку Пантелеевне, Анна поспешно убежала к себе, едва не запутавшись в подоле платья и редингота, перепрыгивая совсем неподобающим для девицы образом через ступени лестницы. Напрасно ей крикнула в спину мадам Элиза что-то. Слушать ее замечания и спорить с ней у Анны не было сейчас сил. Упала в постель, зарывшись лицом в подушки, кусая тонкое полотно зубами, чтобы не дать сорваться с губ ни единому вскрику или всхлипу. Долго лежала, прислушиваясь к звукам, что доносились до ее уха.
Тихо стучали топором во дворе — это старый Иван Фомич рубил сухие ветви, которые принес из леса Денис. Шумно передвинули стол в большой комнате первого этажа, служившей теперь и гостиной, и столовой, видно, сервировали к обеду. Тяжело вздыхала за стенкой в своей комнате мадам Элиза — она только выправлялась от последнего приступа хвори, потому сильно уставала. А еще от горя, что снова будет выплакивать этой ночью, как плакала обычно после поездки в церковь и на ближайший к ней погост, где лежала Полин под резным деревянным крестом, который справил деревщик Милорадово. Прошло уже более года, как не стало этой рыжеволосой птички, но для матери разве есть срок?
Такие привычные звуки. Обыкновенный день, так похожий на другие дни, которые медленно проходили в стенах этого дома. И в то же время для Анны снова все поменялось бесповоротно. Потому что где в полуверсте от этих стен был он. Потому что он вернулся…
Анна поднялась с постели, стала развязывать ленты шляпки, а потом вдруг шагнула к окну, отодвинула занавесь в сторону. Оно аккурат смотрело в сторону усадебного дома, где мог быть сейчас Андрей. Что он делает в этот миг, подумала Анна, пытаясь рассмотреть через сплетения голых ветвей парковых деревьев стены дома. Где он в этот миг — в которой из гостиных или салонов? Или он в одной из спален? Которые покои выбрал себе?
Она приложила ладонь к холодному стеклу, раздвинув пальцы в стороны. Что ей теперь делать? Как она сможет жить здесь, зная, что он так близко к ней — в пяти минутах ходьбы, не более. Как сможет находиться рядом с ним, когда ее так тянет к нему? Анна прислонилась лбом к стеклу, желая унять тот жар, что сейчас горел в ее теле. А потом закрыла глаза и подумала, что было бы ныне, если бы все осталось, как прежде? Какой была бы их встреча? Верно, такой, как виделась ей иногда во сне — вот они встречаются взглядами, и она едва не задыхается от радости, что охватывает ее при виде Андрея. А потом она бежит к нему, не обращая внимания на окружающих, забывая о правилах приличия. Бросается к нему, и Андрей обнимает ее крепко-крепко, что даже больно в ребрах, а она плачет и тихонько шепчет ему: «Как же я тебя ждала…» Или покрывает поцелуями его лицо и шепчет. Или ничего вообще не шепчет, потому что он ее целует глубоко и горячо, как тогда, в лесу или в парке. Или в том сарае…
Ах, как прекрасно было бы, если бы все было иначе! Если бы не было того, что ныне. И если бы не было Сашеньки, она бы жила совсем иначе и могла бы…
А потом вдруг сорвалась с места, выбежала вон из спальни, спустилась вниз, в одну из комнат, где жила Пантелеевна с маленьким Сашей. Бросилась к его колыбельке, тронула пальцами его мягкие волосики, с трудом сдерживаясь, чтобы не достать его из постели, не прижать к себе, не зацеловать эти пухленькие щечки, коря себя, что впервые за это время допустила такую страшную мысль.
Но только погладила подушечкой пальца его щечку, коснулась сжатых в кулачок пальчиков, улыбаясь сквозь слезы его сну. Разве можно обменять собственное благополучие на этого ангела? Потому и осталась здесь, в Гжати, вместе с мадам Элизой и горсткой бывших дворовых, отпущенных на волю покойным отцом (хотя нет, не всех — Глашу отпустил уже Оленин, на удивление и радость Анны). Не оставила на произвол судьбы тех, кого считала такими родными и такими близкими себе, как ни увещевала и ни грозила ей Вера Александровна. И дитя, что тогда только заявило о своем будущем появлении на свет, не смогла оставить.
«Схорони себя, прошу! И ее сохрани. Для меня… прошу!», сказал когда-то Анне брат о Полин, и в ее голове постоянно звучали именно эти слова всякий раз, когда тетя расписывала ее будущее, если племянница не уедет с ней в Москву.
— Оставим в сторону тему средств и прочего благоденствия, — говорила тогда, недовольно поджимая губы, Вера Александровна. — Подумай о renommée. Остаться в одном доме с порченной девицей! Это неслыханно!
— Я не могу оставить их сейчас, — упрямо твердила Анна, вспоминая, как перепугана Полин, как тяжело она носит дитя, как пополнела за эти дни. Ее ноги распухали порой так, что она даже не могла ходить. И стала так часто беспокоить головная боль, от которой даже уксус и капли не помогали, что Анна не могла не тревожиться за нее. — Не сейчас, Вера Александровна. Покамест мы можем с позволения господина полковника жить во флигеле, а после… после того, как дитя появится на свет…
— Ты до того нанесешь себе урон, Анна! Подумай о том! — почти кричала тетя. Но разве Анна могла оставить Полин, когда та еще утром так плакала горько, сжимая ее ладонь? Ее волосы потускнели, а лицо побледнело так, что на нем без особого труда можно было разглядеть мелкие пятнышки, усыпающие нос и лоб. Живот был почти незаметен в складках платья на фоне неожиданной полноты.
— Я останусь до того самого дня, — решила тогда Анна, намекая на день родов. — Я не могу уехать ранее, она так боится…
— Тогда постарайтесь скрыть ее положение, как только это возможно, Анна! — Вера Александровна не скрывала своей злости. — Ради своего же блага! И ради имени нашей семьи. Ты и так уже натворила вдоволь, так будь же благоразумна ныне. До того дня и ни более!
Но и после родов Анна не уехала из Милорадово. Да и могла ли, когда случилось то, чего они так страшились? Роды начались неожиданно, еще до срока. Ребенок решил появиться на свет почти за два месяца до срока, что предполагали, и это не могло не вселять ужас в Анну, мечущуюся в гостиной флигеля из угла в угол. Она могла только догадываться о том, что происходит в спальне наверху по крикам и тихим голосам, доносящимся оттуда, по редким и безудержным рыданиям мадам Элизы.
В те дни, помнится, будто небеса разверзлись над землей — плотной стеной шел ливень, размывая дороги окрест, затрудняя видимость на несколько шагов вперед. Суеверная Пантелеевна без устали крестилась, утверждая, что это, видимо, «хляби небесные разверзлись, топя грешников, как о том в Библии писано», внося сумятицу в и без того растревоженную душу Анны.
