И тут же реплика от мадам Элизы, словно та мысли Анны прочла о той встрече, против которой всегда была и которая послужила причиной их трехдневной размолвки.

— Ты говоришь о понимании и прощении, когда сама…

— Что толку говорить о том ныне? — Анна второй раз нарушила правила приличия, прервав мадам Элизу, за что и удостоилась укоризненного взгляда той. Но продолжать разговор она явно не желала — едва закончила трапезу, как села за клавикорды, которые поставили во флигеле еще прошлым летом по настоянию Модеста Ивановича.

Пальцы легко бегали по клавишам, звуки музыки наполнили дом, заставляя прислушиваться не только мадам Элизу, тяжело опустившуюся в кресло у окна, но и Ивана Фомича, занятого в кухне починкой тулупа, и Пантелеевну, качающую на руках маленького Сашеньку, и Глашу, аккуратно перекладывающую из огня в корзину горячие кирпичи для согревания холодной постели барышни. Каждый из них думал о тех днях, которые уже никогда не возвратятся вновь. Каждый погружался в прошлое под тихие звуки музыки и шелест дождя со снегом, стучащегося в окна их небольшого домика.

Анна же играла и смотрела на расписную крышку клавикордов, на пасторальных пастушек, держащих в руках свои маленькие посохи, на белых овечек на зеленых просторах лугов, на парочку, что примостилась на узкой дощечке качелей. Они казались такими живыми и такими влюбленными в потрагивающем свете свечи, стоящей на клавикордах, что вдруг разозлилась Анна этой миленькой картинке влюбленных. Ей показалась пастушка, подставляющая щеку для поцелуя, такой глупой, что даже хотелось зубы стиснуть от ее глупости и наивности. Вон как улыбается безобразник, позволивший себе вольность! Совсем скоро он будет качать на качелях совсем другую пастушку из числа тех, что стояли в правом углу росписи, а эта будет плакать, глотая горькие слезы. Не потому ли так горестно склонила голову к правому плечу одинокая девица в левом углу росписи крышки клавикордов? Не потому ли, что уже когда-то качалась на этих качелях? Не потому, что ныне на них совсем другая девица…?

— Le diable soit de lui! [538] — а потом сама же испугалась своего шепота, своих мыслей, убежала из комнаты к себе, где, не обращая внимания на испуганную ее внезапным вторжением в тишину спальни Глашу, упала на колени перед единственным образом, который забрала из молельной усадьбы. И снова с укоризной смотрела на Анну Богородица, улыбаясь таинственной улыбкой. И снова она молилась до того самого момента, когда в доме гас последний огонь, когда он погрузился в ночной сон.

Только теперь просила уже об обратном у Божьей матери. Не вернуть в Милорадово Андрея, а увести его из этих земель. Потому что сердце снова заныло тихонько. Совсем позабытое ею до сего дня сердце снова начинало биться в груди не так, как обычно. Уж лучше пустота, чем боль. Уж лучше не видеть его вовсе, чем замечать холод или равнодушие в его глазах. Или что еще хуже — презрение…

А еще она снова и снова вспоминала той ночью каждое слово, что говорила нежданная гостья в тот летний день, гордо подняв голову в модной шляпке. При виде ее платья, этой самой шляпки с пышными перьями и расшитого бисером ридикюля на длинном шнуре как никогда Анна ощутила безысходность положения, в котором оказалась с недавних пор. Уже не по моде длинноватое платье из простого ситца, кружево косынки на плечах с незаметными взгляду следами починки, как и на черных тонких митенках, почти протертая подошва туфелек. И выбившиеся тонкие пряди из заколотых на затылке волос на фоне гладкого узла рыжих волос, скрытого под шляпкой. Темный траур и невзрачность Анны на фоне яркого и насыщенного бордо и великолепия Марии.

— Зачем вы принимали эту женщину? — горячилась тогда мадам Элиза, как всегда на «вы», когда злилась на свою своенравную подопечную. — Мало ли себе на голову уже толков получили?

Зачем? Анна и сама не знала. Ей просто вдруг захотелось увидеть ту, что все-таки добилась своего, получила самое желанное для Анны ныне — пусть не любовь Андрея, но его страсть, нежность. Они долго обменивались с мадам Арндт холодными любезностями тогда, будто примеряясь друг к другу, выискивая места защиты и нападения. Но так и не сошлись, не скрестили лезвия невидимых шпаг.

В стоявшей у распахнутого в сад окна колыбели, скрытой от взгляда гостьи креслом, захныкал тихонько Сашенька, пробуждаясь от дневного сна, заворочался, сбрасывая одеяльце, и Анна поспешила взять его на руки, не давая плачу стать громче и настойчивее.

— У вас дитя! Дитя! — ахнула за ее спиной Мария, прижимая ко рту ладонь. Анна, как ни пыталась, так и не смогла разгадать эмоции, отражение которых мелькало в глазах гостьи. Странная смесь неприкрытого горя, злобы и какого-то злорадства. Остальное так и осталось тайной для Анны, потому что Мария быстро сумела выправиться, вернуть лицу выражение холодной вежливости.

— А мне не довелось стать матерью, — тихо сказала она, как-то странно глядя на Сашеньку, уставившегося на незнакомую ему женщину во все глазенки. — Не позволил Господь доносить до срока дитя, скинула… А было бы такое же, верно… Я бы девочку желала.

А потом вдруг как-то повысила голос, зазвучали резче слова. Это было так неожиданно, что Анна не успела сообразить — вот-вот в этот же миг ударит словами наотмашь.

— Я постоянно думаю о ней. Какой бы она была, с чьим лицом схожей — Andre или моим? Ваш младенчик так схож с вами, — Анна не могла при этих словах не уткнуться лицом в шейку Сашеньки, пряча на миг повлажневшие глаза от гостьи, которой была бы приятна ее боль. — Господь подарил вам дитя, а мне… мне не довелось!

Анна выпрямилась и взглянула на Марию только, когда услышала шелест платья — та уже отходила к дверям, в которых вдруг задержалась и обернулась к ней.

— Его волокитство тому виной! Вы счастливица, что сей участи были лишены — видеть своими глазами… чувствовать эту боль! Вы удивлены? Полагали, как и многие знакомцы, что он иной? О нет! Не таков он, каким видится чужими глазами. Коли б ведали, что и в семье… в собственной же семье!

«…Слыхала бы ты, что за толки ходят о нем, ma chere, и слова бы ни говорила о его благородстве», зашептал в тот же миг в голове Анны гадкий и злой шепот брата. «…ведала ли ты, что наш бравый ротмистр обожает вот таких невинных девиц, как ты? …о нем и о его belle bru [539], madam Nadine… дочь madam Nadine от того, кого должна бы та называть „mon oncle“ [540]… навещал ту далеко не по-родственному».

— Подите же вон! — тихо ответила Анна, прикасаясь губами к затылку Сашеньки, обтянутому ситцем чепца, будто пытаясь в его тепле, в его дивном младенческом запахе укрыться от остального мира, так жестоко вторгшегося ныне в ее мирок вместе с этой женщиной в дорожном платье цвета бордо. Ее столь лелеемый покой так безжалостно нарушен. Как и ныне, когда вернулся тот, кого она и ждала с замиранием сердца, и в то же время так не хотела видеть…

Вечерние молитвы Анны дошли до адресата скорее, чем она полагала. Уже на следующий день, когда расселись за столом в гостиной флигеля за чайной трапезой, мадам Павлишина произнесла имя Оленина. Анна в тот день не ждала гостей, понадеялась, что не приедут к чаю, глядя в окно на снегопад, начавшийся на рассвете и до сих пор заметавший землю белой пеленой. Но ошиблась — к трем часам старенькая карета на широких полозьях все же подъехала к крыльцу, а ее пассажиры, торопясь увернуться от ветра и снежных хлопьев, быстро прошли в дом.

— Ну, и метет метелью нынче! — качала головой мадам Павлишина, с наслаждением отпивая горячего чая с ромашкой из пары. — Упаси Господь в дальнюю дорогу пускаться в сей час — накроет так, что мало не будет казаться! Так и пропасть недолго. И что только гонит соседа вашего в непогоду нонешнюю? Аки черт его из дома погнал…

— Соседа? — удивилась сперва Анна, все еще по привычке думая о хозяевах приграничных к Милорадово земель. Только потом сообразила, о ком речь ведет мадам Павлишина, цепко вглядывающаяся своими подслеповатыми глазками в ее лицо. Оттого и попыталась сохранить спокойствие, не позволила ни единому мускулу лица шевельнуться. Только пара, которую в тот миг передавала Павлу Родионовичу, чуть дрогнула, расплескался чай на блюдце из тонкого фарфора под внимательным взглядом того.