Бывший гиппарх нарочно долго возился с оружием, испытывая непреодолимое отвращение к мойке котла. Большого, человек на тридцать. Из стойбища Ясины прислали гору степных даров, главным из которых была голова барана, которую степняки варили в котле целиком — с шерстью, зубами, глазами и неотрезанным языком. При одном воспоминании о подобном пиршестве Левкона выворачивало, тем более что в котле так и остался на дне не отмытый с прошлого праздника слой черного жира, кишевший муравьями.

Однако котел его все-таки не миновал. Отобрав у раба акинак и надавав в спину увесистых пинков, Ясина отправила его на берег оттирать проклятую посудину. А сама в обнимку с Македой завалилась обратно в палатку допивать перебродившее кобылье молоко. Эти стервы друг друга стоили. Обе рослые, нахальные и вонючие, как ишачихи. Когда-то Левкон думал о меотянках хорошо. Сколько воды с тех пор утекло? Три года. А кажется, было в другой жизни. И не с ним. Если боги выведут его на свободу, он по своей воле близко к бабам не подойдет. Хватит. Наигрался. У конской пиявки два рта, у женщины два слова: дай и дай!

Когда через два часа, совершенно мокрый и измочаленный, он вернулся в лагерь, таща неподъемный казан, то получил еще пару раз по зубам за то, что «долго болтался».

— На это хватило бы и получаса. — Ясина пнула сапогом в отчищенную до желтизны медь. — Тебя за смертью посылать!

«А я сходил бы», — огрызнулся в душе Левкон.

— В других делах он у тебя такой же шустрый? — заржала Македа, подходя сзади. — Брыкливый жеребец. Уступи на пару деньков. Я тебе его объезжу. — Она хлопнула бывшего гиппарха по спине так, что у него загудел позвоночник.

— Не по собаке кость! — Ясина грубо отпихнула приятельницу.

Другая бы обиделась, но бывшая тел охранительница только заржала и обняла подругу:

— Дело твое. А парень как раз для меня. Люблю упрямых.

У Левкона из глаз только что искры не сыпались. Если б у Македы было чуть больше мозгов, она бы остереглась говорить подобное. Но люди только с равными держат себя в руках, а при рабах редко скрывают свои мысли. Телохранительница даже не предполагала, что сейчас подписала себе смертный приговор. Ясина в глазах бывшего гиппарха давно была покойница.

— Поставь котел и иди таскай воду, бездельник! — рявкнула хозяйка, сопроводив приказ тычком в плечо.

Так и не произнеся ни слова, Левкон поплелся за ведром, хотя ноги у него гудели от двухчасового елозинья на корточках.

Вечером шатер Ясины сиял изнутри, как гигантский фонарь. Его освещали двадцать глиняных плошек, залитых овечьим жиром, и еще не меньше десятка маленьких греческих терракотовых ламп. Если б в плену были только чужие вещи, Левкон легче бы переносил неволю. Но меотянки, как назло, обожали греческие побрякушки. Они приходили в неописуемый восторг от расписных лаковых амфор, легких складных стульев, тонких тканей и готовы были платить за них скотом, хлебом — чем угодно.

Ужасно было прикасаться к родным вещам и думать, в каком набеге они захвачены, кто ими раньше владел, что стало с этими людьми… Такое же чувство было у гиппарха, когда скифы в первый день плена делили между собой его коня, сбрую, оружие. А потом поделили и его самого.

Сейчас, разливая вино по легким киликам, Левкон думал: кто из гостей Ясины в состоянии удержать в руках эти изящные игрушки? После двух часов пьянки все уже полегли на войлочные ковры, расстеленные на полу, или отвалились к цветным подушкам у стен.

Шатер был довольно просторным. В центральной его части веселились гости, славя хозяйку и ее новорожденную племянницу. Боковые крылья были отделены кожаными пологами, за которыми суетились слуги, раскладывая на деревянные блюда пищу, подаваемую со двора.

Левкон вышел на улицу к костровищу посмотреть, не горит ли ягнячья тушка, и пропустил самый главный момент церемонии. С противоположной стороны шатра, обращенной к лагерю, раздался шум, потом дудение рожков, и, распахнув полог, перед честным собранием явилась сама Арета Колоксай с дарами от царицы. Шум, пение и голоса стихли, как по команде.

Преклонив оба колена, как того требовал обычай, гостья протянула вперед на вытянутых руках ларец из черного дерева, инкрустированный слоновой костью.

— Великая царица Тиргитао преподносит эти вещи, Ясина, твоей племяннице и твоему почтенному роду, — отчеканила Колоксай с такой непередаваемо надменной интонацией, что сразу стало ясно, кто здесь должен кланяться. — Открой крышку.

Когда хмельная хозяйка откинула деревянный колпак, в воздухе застыли восхищенные возгласы. Столько золота сразу можно было увидеть только в подвале пантикапейского купца! Диадемы, браслеты, жемчужные ожерелья, дробленые, как орехи, изумруды, аметистовый пояс и россыпь монет из электрона — все, что успел заметить Левкон.

— Долгие лета хозяйке! Здоровья и силы ее племяннице! — провозгласила Колоксай, принимая из рук Ясины полный килик красного вина.

— Пусть растет такая же храбрая, как Ясина, — загалдели гости.

— Такая же богатая и славная!

— Пусть у нее будет столько же быков и овец! Телег и рабов!

Все повскакали с мест, у амфор с заморским вином и бурдюков местного пойла началась толчея. Левкон понял, что пора снимать ягненка с вертела и кроить его тушку, а то закуски скоро не хватит. Он повернулся к выходу. За спиной слышались веселые голоса:

— Почти наш пир, Арета!

— Окажи нам честь!

— Сама царица прислала тебя!

«Кто-то еще утром называл ее сукой», — подумал гиппарх.

Колоксай, поднявшаяся было, чтобы уходить, вынуждена была вновь опуститься на цветные подушки. Не уважить просьбу хозяйки она не могла, иначе нанесла бы ее роду несмываемое оскорбление. Да еще от имени царицы.

— Эй, кто там? — крикнула Ясина рабам, вертевшимся за пологом. — Лучшего вина моей самой почетной гостье!

Промедление в таких случаях было смерти подобно. Левкон схватил первую попавшуюся амфору — оказалось удачно, в ней плескалось желтое самосское вино — и мигом очутился возле Колоксай. Он осторожно наполнил ее килик, стараясь не перелить через край и не испачкать гостью.

Колоксай коротко взглянула на него поверх чаши. Левкон немедленно отвел глаза — раб не должен смотреть на свободного прямо, — но тут же встретил ее взгляд, отраженный гладкой поверхностью напитка. Он был трезвым и злым. Ей явно не хотелось оставаться здесь.

Поставив амфору на ковер, Левкон пошел на улицу к костру поторопить остальных слуг. Там работа кипела вовсю, не стоило и присматривать. Но когда он взялся за ручки плетеного ивового подноса, на котором старая Асай раскладывала сочные куски баранины, обернутые листьями конского щавеля, ключница вдруг схватила его за запястье.

— Сегодня ты уйдешь отсюда, — прошамкала она. — Кто посмотрел на кого через чашу, тот за тем и пойдет…

— Что ты несешь?! — огрызнулся Левкон.

— Клянусь ключами моей прежней хозяйки!

Он уже не слушал, с трудом вскинув поднос на плечо и балансируя под его тяжестью.

— Петух не пропоет, а тебя уже здесь не будет! — крикнула ему в спину Асай.

«Дров маловато, — подумал Левкон, боком протискиваясь в шатер. — Разнесу мясо, и надо рубить. Эх, черт, весь терн по балкам извели!» В палатке уже тяжело дышалось, и бывший гиппарх испытал облегчение, вновь выйдя на улицу. С час он махал топором, кроша высушенный топляк и тугие неподатливые ветки держидерева. Потом, весь взмокший, потащил чурки к костру, а когда вновь присоединился к рабам, носившим еду, в шатер уже мало кто из гостей ходил на двух ногах.

Многие расползлись по своим палаткам, другие заснули на полу возле стен, подгребя под себя подушки и ковры. Бери их сейчас и режь, никто дурного слова не скажет. Те же, кто оказался покрепче, вели с хозяйкой бесконечную игру в кости. Едва взглянув на посеревшее лицо Ясины, Левкон понял — дела плохи. Женщина была азартна, но на памяти гиппарха ей еще ни разу не удалось выиграть. Ни у кого.