— Я попробую, — с расстановкой сказал Аполлон. — Только попробую. — Он поднял руку, останавливая преждевременную благодарность. — Даже я недостаточно силен, чтоб выступать против Трехликой.

— Поиграй мне, — устало попросил царь. — Когда-то вся боль уходила от твоей музыки.

Аполлон знаком указал измученному Делайсу на ложе. Нежная мелодия зазвенела сначала глухо, как скворец, прочищающий горло, а потом все звонче и звонче, прогоняя из комнаты безумного царя страхи и тоску.

— Марсий! Эй, Марсий! — Феб тряс дерево так, словно собирался сбить голову-оракул на землю. — В чем главная тайна Триединой?

— А? Что? — Отрезанная голова разлепила ссохшиеся веки. — Кто посмел тревожить мой сон? — начала, было, она. — А, это ты. — Выражение лица рапсода сделалось скучным. Бездарный бог бездарной музыки.

Феб засветил ему булыжником в глаз.

— Отвечай, чучело, а то собью, как переспелую грушу!

— Висит груша, нельзя скушать, — дразнился Марсий. — Что ты мне еще можешь сделать? Глупый лучник, возомнивший себя поэтом! Ты хоть одну строчку сам написал? А знаешь почему?

— И почему? — раздраженно спросил Феб, вынимая из-за спины лук и прицеливаясь.

— Потому что поэтическую одержимость дает Великая Мать, — как младенцу, объяснил Марсий. — И ты был одержим, когда убивал по ее приказу. Ты чувствовал поэзию смерти. Вдохновение смерти. Свободу смерти. — Рапсод хихикнул. — А когда стал дуть в дудку или складывать слова, все кончилось. Каждому свое, Феб. Ты убийца.

— А ты, значит, поэт? — угрюмо осведомился Аполлон.

— Ясное дело, — согласился Марсий. — Иначе я бы не торчал здесь и не прорицал…

— Завидная участь, — поддразнил его лучник. — Шкуру с тебя содрали, голову насадили на кол. И это в благодарность за верную службу?

Рапсод насторожился.

— Что ты имеешь в виду? — Он чувствовал подвох.

— Так, ничего. — Лучник повернулся к дереву спиной, словно собираясь уходить. — Боги на Олимпе бросали жребий, кого из земных поэтов вытащить из Аида и заставить услаждать их слух на пирах. Я мог бы замолвить за тебя словечко…

— Э-э-э! Мышиная чума! — Марсий завопил бы во все горло, если б оно у него было. — Я что тут, до скончания времен должен торчать и пугать ворон?

— Я думал, ты прорицаешь, — меланхолично отозвался Аполлон.

— Послушай, лучник, — взмолился Марсий. — Ты все-таки виноват передо мной…

— Ты мне уже отомстил, — возразил гипербореец, присев на камень и нарочито долго вытрясая из сандалии камешки.

— Да! Но ты выкрутился! — вспылила голова. — А я не могу даже прогнать дрозда, если он вздумает меня обгадить! Аполлон, приятель, вытащи меня отсюда! Ведь должна же быть у тебя совесть!

— Должна, — согласился Феб. — Вот только не знаю, куда подевалась? Как ты меня назвал? Мышиная чума?

— Нет, нет. Царь поэтов. Бог вдохновения.

— Лучший из музыкантов. — Гипербореец перевязал сандалию и был готов снова двинуться в путь.

— Лучший из музыкантов, — тише самого тихого ветра выдохнула голова.

— Не слышу.

— Лучший из музыкантов! — взвыл несчастный Марсий и так подпрыгнул на ветке, что чуть не соскочил вниз.

— Ну, хорошо, пустая голова, — заявил солнечный лучник, вставая. — Теперь, когда мы, наконец, разобрались, кто ты, а кто я, ответь мне на один вопрос: в чем главная тайна Трехликой? И можешь быть уверен, я не забуду о тебе на совете богов.

Марсий заколебался. Было видно, что он боится Матери Богов.

— Смелее, — подбодрил рапсода Феб. — Все самое страшное с тобой уже произошло.

— Равновесие — принцип мира, — нехотя молвил Марсий. — Ничто не берется из ничего. Жизнь — Смерть. Счастье — Несчастье. Всегда равные доли. Чтоб наделить, надо отнять. Великая Мать ничего не творит сама. Она лишь забирает и передает. Вот ее главная тайна.

Аполлон подскочил как ужаленный:

— Спасибо, Марсий! Спасибо, старина!

— Ты обещал! Ты не забудешь? — неслось ему вслед.

Но благодарность не в правилах богов, и легконогий Феб несся на север к Эвксину, позабыв о несчастном рапсоде. Впрочем, лишь на время. Ведь он изо всех сил понуждал себя поступать правильно.

Яркая луна освещала комнату Бреселиды. Сотница лежала на пятнистой леопардовой шкуре, даже не сняв покрывала с кровати, и всхлипывала в темноте. Душный мех давно стал мокрым и пах шубой в сырой день. «Амазонка» не могла заставить себя встать и зажечь хоть один светильник.

— У меня новости, — раздался за ее спиной холодный, как звон сосулек, голос.

Женщина вздрогнула, будто ее от шеи до пят вытянули кнутом.

— Ты? — Она живо схватила с кровати подушку и с размаху швырнула ее в солнечного лучника. — Где ты был?

Сбитый с подоконника на улицу Феб повис в воздухе, потрясенный ее приемом.

— Безумие овладевает людьми, — констатировал он. — Как вы с Делайсом похожи! Я был дома, у родни. Отлучился на день-другой, а вы уже все поставили с ног на голову!

— Ты не появлялся год! — возмутилась Бреселида. — Ты нас бросил!

— Но, радость моя, год — это и есть сутки богов, — попытался оправдаться Аполлон. — К тому же вы со всем прекрасно справились сами…

— Прекрасно? — «Амазонка» поискала взглядом, чем бы еще в него запустить, но, не найдя, снова рухнула на кровать.

Феб не без опаски опять переместился на подоконник.

— Лежи и не перебивай меня. Я буду думать вслух, — заявил он. — Мне удалось узнать, что Великая Мать ничего не творит сама, а только забирает и передает. Например, если ей нужно сделать человека богатым, она просто отберет деньги у другого…

— То есть ты хочешь сказать, — Бреселида подняла голову, — что если Трехликая насылает на кого-то безумие, то она сначала должна отнять его у какого-то сумасшедшего?

— Я сказал: думать буду я! — возмутился Феб. — Ты права. К Делайсу перешло чье-то безумие. А часть его души была отдана какому-то слабоумному. Если царь убьет его, все вернется на свои места, — заверил лучник. — Но где искать этого человека? Ума не приложу!

Бреселида снова разрыдалась.

— Ну не надо, не стоит. — Лучник обнял царевну. — Я что-нибудь придумаю…

Протяжно запели бронзовые трубы. Распахнулись ворота крепости, и в город выплеснулась яркая кавалькада, спускавшаяся с холма к нижнему земляному валу. Впереди топали флейтисты с костяными дудками, за ними жрицы в пурпурных плащах вели шесть пар черных быков с рогами, увитыми плющом. Следом юные послушницы из храма Трехликой усыпали дорогу поздними цветами. Легкие лепестки летели под копыта первой шеренги всадниц, в центре которой скакал на бело-лунной кобыле царь. Его лицо было закрыто шелковым покрывалом, так что оставались видны одни глаза.

Толпа вопила от восторга и махала ветками акаций. Матери подкидывали в воздух детей, чтоб царь мог благословить их. Считалось, что на пути к всесожжению священная сила «живого бога» особенно велика. Некоторые выбегали на дорогу и бросались под ноги лошадям в надежде прикоснуться к краю его одежды или сбруе коня.

За Бычьими воротами толпа исчезла, лошади пошли спокойнее. По обеим сторонам дороги скучной чередой тянулись убранные поля с горелой стерней. В воздухе пахло дымом. Осень медленно, но неуклонно подминала под себя год, сливая все краски в один грязный котел.

Делайс потянул за край повязки, облегчая дыхание, и сделал знак жрецу-распорядителю. Агенор приблизился. Он ехал на рослом муле с копытами, окованными золотом. Его лысый череп изрядно припекало солнце, а по землисто-серому лицу струился пот.