Несмотря на отвращение к скифской еде, гиппарх почувствовал, как голоден. Днем на жаре есть не хотелось, во время привала спутники через силу проглотили по кусочку соленого мяса, запив его теплой, начинавшей тухнуть водой. Сейчас же аппетит разыгрался, но Левкон знал, что ему не дадут даже пить, пока не расспросят хорошенько и не решат, кому он принадлежит. Заниматься этим перед ужином у всадников не было никакой охоты. Их ждал обильный стол, а потом, Левкон это хорошо помнил, не менее обильные возлияния. Скифы всегда напивались по вечерам — не важно чем, перебродившим медом или кислым кобыльим молоком, которое ударяло в голову куда сильнее, чем вино.

Нет, сегодня с ним никто возиться не будет. Засунут в какой-нибудь загон, свяжут по рукам и ногам: жди утра. Счастье еще, что у них нет свиней. У синдов были, но те уже почти и не кочевали, так — переходили со стоянки на стоянку. Свиньи, вечно голодные, злые, норовили сожрать все, что плохо лежит или плохо ходит. Щенят, котят, даже младенцев, если отвернуться. Левкон помнил, как одного пленного напея, не подумав, закрыли в свином загоне. Утром гиппарх сам выгребал то, что осталось.

Как Левкон и предполагал, его отвели за переносные изгороди, где вяло топтались безрогие волы, таскавшие скифские повозки. Связанному удалось кое-как сесть, привалившись спиной к столбу. Постепенно сгустились сумерки. Стук посуды и хмельные голоса хозяев стойбища стали глуше. Иногда до пленника доносились крики, брань, хохот и обрывки песен:

Левкон терпеть не мог эту песню еще со времен своего прошлого плена. Каждая строфа в ней кончалась припевом:

Стоило подумать о собственной судьбе. Пока его не били — это хорошо. Но и не кормили — это плохо. Однако хуже всего было то, что Левкон никак не мог угадать: для чего он понадобится новым хозяевам? Если они просто кочуют и захотят его продать, тогда пока нечего бояться: всерьез его не тронут, не желая испортить товар.

Если же скифы окопались здесь надолго — а по всему видно, что это так, — участь пленника может оказаться плачевна. Он грек, значит, смыслит в металле гораздо больше любого из здешних мужиков. Вон у них даже котлов не хватает! А кузнец дорог, очень дорог, и чтоб он не сбежал, степняки иногда перебивают ему ноги. В прошлый раз Левкона миновала эта чаша только потому, что племя скифов, куда он попал, давно кочевало по Меотиде, менялось с колонистами, бронзовых вещей у них было хоть отбавляй, и кузнецов полно, даже из своих.

Сердце гиппарха пронзила острая тоска. Если ему перебьют ноги или подрежут сухожилия, он уже никогда не убежит. Выход будет один — дождаться, пока его оставят в кузнице с каким-нибудь ломаным клинком, и по рукоятку… Арета была права: они не смогли пройти степь, хотя она казалась такой большой и пустынной. «Права, фагеш-олаг! Когда хотела ткнуть себя в живот кинжалом. А я помешал! Надо было самому присоединиться!»

Скифы наконец угомонились и расползлись по своим плетеным кибиткам. Из ближайшей до Левкона доносился дружный храп. Там ночевало по крайней мере человек восемь. Наиболее пьяные заснули прямо на улице. К пленнику подошел один из волов и стал шершавым теплым языком облизывать ему лицо. Кожа была соленой от пота, и животному очень нравилось. Левкон попытался отползти, что со связанными руками и ногами было непросто, но вол, мыча, двинулся за ним.

— Кыш! Пошел отсюда!

Скотина не реагировала.

— Давай! Давай! — Смуглая рука, просунувшаяся из-за ограды, оттолкнула животное. — Хочешь, дурак, соли? На, бери.

Левкон не поверил своим ушам, а потом глазам, когда, повернув голову, увидел Колоксай, сидевшую на корточках. Она порылась в сумке, ища мешочек с солью, а потом высыпала белые крупинки на землю. Вол отстал от гиппарха и принялся лизать траву.

— Ноги целы? — Это было первое, что она спросила.

— Хвала богам…

Арета уже пилила ножом ремни на его запястьях. Потом, когда освободила руки, передала ему нож, и Левкон сам разрезал путы на ногах.

— Как ты смогла? — выдохнул он. — Так быстро!

— Какой быстро? — обозлилась она. — Рассвет скоро. Не чувствуешь? Всю дорогу бегом. Ноги гудят, как сваи. Тихо. Тихо. — Девушка вцепилась через ограду в его руку. — Вылезай здесь. Это пьяное стадо… Может, не заметят…

Они поползли мимо стенки загона, потом мимо кибиток и телег. Утренний лагерь скифов являл картину полного разора. Остатки ужина не убирались с вечера, поскольку невозможно было понять, когда именно закончилась трапеза и закончилась ли вообще. То тут, то там валялись спящие, которые вчера не добрели до своих постелей и рухнули прямо на улице. Левкону и Арете приходилось переступать через них. Хорошо еще, что собаки не лаяли на чужаков: побывав в загоне, оба воняли навозом, отбивавшим незнакомые псам запахи.

На улицу из одной кибитки выскочил помочиться мальчик лет четырех. Увидев крадущихся мимо людей, он вытаращил круглые глазенки и собирался зареветь во весь голос. Колоксай успела ударить его по затылку ребром ладони. Ребенок упал как подкошенный, а Левкон про себя взмолился богам, чтоб меотянка только оглушила мальчика.

Дальше, вдоль ряда поставленных набок телег, спутники пробирались уже легче. Перевернутые повозки напоминали забор, под их защитой беглецы смогли выпрямиться и ускорить шаг. Никто не ожидал, что именно сюда, чуть не на край поселка, приползет проблеваться тот самый бородатый скиф, который больше всех придирался к мечу Левкона. Привалившись у колеса и обняв руками тележную ось, бородатый извергал на землю густую жижу из кобыльего молока и остатков непереваренного мяса. Услышав шорох, он было поднял голову и даже попытался встать, но Левкон без всякого раскаяния принял его грузное брюхо на меч, который молниеносно выдернул из ножен у Ареты на поясе. На лице бородача застыло изумление. Он так до конца и не протрезвел, но узнал пленника.

— Хорошая смерть, — с усмешкой сказала Колоксай. — Всем бы такую.

Прибежавшая откуда-то собака, вместо того чтоб поднять лай, начала лизать кровь на земле. Остальной путь до границы поселка беглецы проделали без приключений.

— Куда мы идем? — спросил гиппарх, когда спутники миновали земляные валы.

— К холмам, конечно. — Арета махнула рукой в сторону синевшего сквозь утренний туман плато. — Скифы боятся леса. Они туда не сунутся.

Холмов спутники достигли еще до рассвета и присели отдохнуть, прежде чем начинать подъем. Арета совершенно выбилась из сил. Всю дорогу она молчала, воздух из ее горла вырывался с хрипом. Женщина повалилась на землю и снизу вверх смотрела на Левкона пустыми от усталости глазами. В них отражалось сереющее небо и облака на нем.

— Я больше всего боялась, что тебе перебьют ноги. — Язык у нее заплетался.

«А я думал, ты больше всего боишься скифов», — хмыкнул Левкон.

— Наверное, меня еще не хватились, — вслух сказал он.

— Хватятся, — с трудом проговорила Колоксай. — Скоро первая дойка. Женщины выйдут к скоту. Но нам уже все равно.

Гиппарх не разделял ее уверенности. Пугает скифов лес или нет — надо уносить отсюда ноги. И как можно скорее. Беда в том, что он и сам не мог сдвинуться с места от усталости. А Арета, пробежавшая большое расстояние по степи, и подавно. Когда она все же заставила себя встать, розовая полоса восхода уже разгоралась на горизонте. Дружный рев коров в скифском стойбище долетал даже к подножию холмов, хотя ни кибиток, ни шатров отсюда не было видно.

Теперь с оружием у них было плохо. Левкон потерял меч, а лук и горит у него отобрали скифы. Арета, повздыхав, отдала ему свой акинак, а сама удовлетворилась длинным широким кинжалом. Спутники начали карабкаться вверх. Подъем не был крутым, невысокие сосны с красными стволами, разбросанные тут и там по склону, скорее напоминали рощу, чем лес. Между ними можно было водить хороводы, но нельзя спрятаться. Отсутствие подлеска пугало. Но по мере того, как беглецы взбирались все выше, лес становился гуще. Сквозь хвойный ковер под ногами во многих местах пробивались кустики черники. Гиппарх знал, что дальше пойдут заросли орешника и кизила, пока на вершине плато деревья снова не начнут редеть. Им еще ни разу не попалась, ни одна тропа. Это успокаивало: значит, вокруг нет людей.