После этого мы разбились на две группы, и одна пошла дальше по суше, другая в лодке вернулась к месту, где брали воду. Я присоединился к первой и по пути подстрелил несколько птиц новых видов, коих много на острове. Мы встретили здесь также обыкновенную европейскую ворону.
У места, где брали воду, собралось много индейцев. Некоторые за кусок таитянской материи перенесли наших людей через воду в шлюпку на довольно большое расстояние. Здесь было также несколько женщин, которые, не боясь своих мужей, подходили к нам и, похоже, были довольны, когда матросы с ними любезничали. Обычно они знаками звали их за собой в заросли, но, когда счастливый избранник пытался следовать за какой-нибудь, та убегала, так что ее было не догнать, и храбро смеялась над обманутым Адонисом[509]. В самом деле, за все время, пока мы находились на острове, ни одна женщина не вступила с европейцами в сколь-либо непристойные отношения, а их кажущаяся любезность всякий раз оборачивалась лишь вполне приличной веселой шуткой.
Вскоре после нашего возвращения на борт писец прислал капитану рыбу, которую индеец только что убил копьем и продал за кусок таитянской материи. Это был новый вид, и посему я незамедлительно решил зарисовать ее и описать. Принадлежала она к семейству, которое кавалер фон Линией называет Tetraodon и различные виды которого считаются ядовитыми. Мы не преминули сказать про это капитану, тем более что безобразная внешность ее, особенно толстая голова, не сулила ничего хорошего[510]. Капитан, однако, утверждал, что встречал этот вид ко время прошлого плавания у берегов Новой Голландии и ел без всякого вреда. Поэтому мы заранее радовались, что утром у нас будет свежая пища, а вечером преспокойно сели за стол, чтобы для начала полакомиться печенкой. Она была довольно большая, но с таким маслянистым привкусом, что капитан, мой отец и я съели всего несколько кусочков, доктор же Снаррман не захотел даже попробовать.
Сразу же после еды мы пораньше пошли спать, чтобы с восходом солнца отправиться снова на берег. Однако уже в три часа ночи мой отец проснулся от очень неприятного ощущения; руки и ноги у него как бы онемели, а когда он попытался встать, то из-за сильного головокружения едва мог удержаться на ногах. Он выполз еле-еле, чтобы пожаловаться на недомогание доктору Спаррману, который спал в рулевой рубке. Каюта капитана Кука была отделена от нее лишь тонкой перегородкой. Тот проснулся тоже, почувствовал такой же приступ, как и мой отец, и, когда поднялся с кровати, ему пришлось за что-то держаться, чтобы устоять на ногах. Мне было ничуть не лучше, но я продолжал спать, потеряв сознание. Моего отца это встревожило, он подошел к моей постели, силой привел меня в чувство, и лишь тут я ощутил, до чего мне худо. Мы добрались до большой каюты и послали за нашим врачом господином Паттеном. Он нашел нас действительно в плачевном состоянии: мертвенно-бледных, крайне слабых; грудь тяжко теснило, все члены онемели, будто совсем лишились чувствительности. Первым делом были применены рвотные средства. Мне и моему отцу они помогли, на капитана же Кука почти не подействовали. Затем мы приняли потогонное и снова легли в постель.
В 8 часов мы встали, все еще чувствуя головокружение и тяжесть. Сам я, однако, решил, что уже достаточно пришел в себя и могу все утро провести за своими занятиями. Я зарисовал 6 пли 8 растений, а также птиц, которых мы принесли с последней прогулки. Доктор Спаррман тем временем отправился на берег, чтобы набрать их побольше. В полдень мой отец попробовал выйти из каюты па свежий воздух и поговорить с индейцами, которые прибыли па корабль. Увидев рыбу, висевшую над палубой, они знаками сразу дали понять, что она причиняет боли в животе; они также, закрыв глаза, положили голову на ладонь, показывая, что она вызывает сон, онемение и, наконец, даже смерть. Хотя все это совпадало с нашим опытом, было все же не исключено, что они нарочно рисуют дело в мрачных красках, дабы выманить у нас рыбу. Мы предложили им ее, однако они отказались с крайним отвращением: выставили перед собой ладони и откинули назад головы. Они даже попросили нас поскорее бросить ее в море. Мы, однако, решили, что лучше будет сохранить ее в спирте.
Днем мне пришлось пожалеть, что, не посчитавшись с болезнью, проработал все утро. Я вдруг почувствовал себя плохо до обморока и поскорее лег в постель. Мне серьезно помогли потогонные средства, но все-таки яд оказался слишком коварным, чтобы с ним справиться сразу. Хуже всего были не боли, одолевавшие нас, не тревога о том, как скажется яд на нашем здоровье, а мысль, что мы не сможем больше исследовать эту землю и ее природу, которые столько нам сулили!
На следующее утро лейтенант Пикерсгилл с двумя шлюпками был послан к острову, лежавшему примерно в 8 милях к западу и называвшемуся Балабиа, дабы исследовать положение и очертания побережья. Можно себе представить, с какой горькой завистью мы провожали с корабля взглядами эти лодки. Трудно было ходить или даже просто стоять на ногах больше пяти минут, иначе ничто не помешало бы нам принять участие в сей экспедиции. Яд, причинивший столько неприятностей людям, проявил свое действие и на нескольких собаках, которых мы везли с островов Общества. Они накинулись на остатки печени и заболели; симптомы были те же, что и у собак, отравившихся подобным же образом близ Малликолло. Единственный поросенок, которого мы получили на Танне, ужасно распух и после сильнейших судорог вынужден был распрощаться с жизнью только потому, что поел рыбьих потрохов.
Туземцы, приходившие на корабль, все больше убеждались в ценности наших железных изделий, они охотно брали гвозди, ножи и топоры. Вождь Tea-Бума послал капитану Куку в подарок сахарного тростника и клубней ямса; при здешней бедности это был поистине королевский подарок. В ответ он получил топор, сверло и пару таитянских собак, которые были здесь чем-то совершенно новым и неизвестным. Мы воспользовались случаем, чтобы попытаться узнать название большого острова, но тщетно. Нам все время сообщали только названия отдельных местностей. Так, часть суши, лежавшую прямо против корабля, они называли Баладд, остров, где находилась обсерватория,— Пусуэ, местность по ту сторону гор у юго-западного побережья — Теа-Бума и т. д. Имя эрики, верховного правителя, также было Теа-Бума, что дало нам повод к различным предположениям, но какой тут был на самом деле смысл, мы из-за недостаточного знания языка узнать не смогли[511]. В конце концов мы удовлетворились общим названием Новая Каледония, тем более что и добрый прав жителей, и свойства почвы вполне соответствовали такому имени.
Хоть мы и чувствовали еще сильную слабость, все же на другое утро решились опять отправиться на берег. Мы высадились восточнее того места, где брали воду, и пересекли часть равнины, на которой совсем не было возделанных участков, всюду лишь тонкая сухая трава. Тропа привела нас прямо к горе. Там был красивый лес, где оказалось множество новых растений, птиц и насекомых; но вся окрестная местность имела вид совершенно пустынный. Напрасно было искать хотя бы следы жилья в горах, как и на всей равнине, через которую мы прошли! Вообще число жителей Новой Каледонии весьма невелико; в горах землю возделывать нельзя, а равнина либо слишком узка, либо по большей части бесплодна и пустынна.
Между тем мы прошли дальше к востоку и наконец увидели среди болот несколько хижин. Некоторые из живших там индейцев приветливо вышли к нам, чтобы показать места, где мы смогли бы пройти, не боясь утонуть. Хижины их были не только покрыты циновками из кокосовых листьев, но и завешаны иногда внутри корой дерева кайепути. Перед некоторыми хижинами сидели индейцы за скудной трапезой из вареных листьев; другие сосали сок из подсушенной над огнем коры Hibiscus tiliaceus. Мы попробовали это блюдо, но оно показалось нам невкусным, даже противным; да, видно, и не очень оно было питательным. Похоже, что в определенное время года добрым людям приходится довольно туго. Хуже всего весной, когда за зиму были съедены запасы, а новые плоды еще не поспели. Видимо, единственное, чем здесь можно перебиваться, так это рыбой; благодаря обширному рифу, окружающему остров, у жителей в ней нет недостатка, просто тогда они вынуждены были обходиться без нее, потому что со времени нашего прибытия погода была слишком бурной для рыбной ловли. Махеине когда-то не раз рассказывал нам, что даже жителям островов Общества, обеспеченным пищей несравненно лучше, нежели новокаледонцы, иногда доводится терпеть последствия засушливых или неурожайных годов, когда они в течение месяцев вынуждены обходиться лишь корнями папоротника, древесной корой и дикими плодами.
