Убеждён, что в ближайшем будущем нам нужно будет задуматься о современном аналоге Табели о рангах, потому что демократическая система (что с приставкой «псевдо», что без оной) подменяет профессионализм интригами и демагогией, и мы деградируем. Демократия навязывает отрицательный отбор. Уж лучше — Табель о рангах.

…Настороженность Вяземского по отношению к Державину летом 1783-го переросла в гнев.

В экспедиции по государственным доходам вместе с Державиным служил коллежский советник Николай Иванович Бутурлин — зять влиятельного секретаря императрицы Ивана Перфильевича Елагина.

Державину приходилось работать за троих: Бутурлин оказался легкомысленным гулякой, к служебным обязанностям относился пренебрежительно, к тому же не обладал литературным даром. Его вполне устраивало, что Державин берёт на себя бремя решений и тянет воз. А Гаврила Романович добивался, чтобы казённые палаты предоставляли в экспедицию ежемесячные отчёты! Бутурлину эта идея казалась излишне хлопотной, он считал, что достаточно и ежегодных отчётов… Князь Вяземский почти каждую неделю проводил близ императрицы воскресенье, в этот день он истязал её докладами, а возвращался в понедельник вечером. Державин, дожидаясь его, подготовился к решительному монологу.

В очередную среду Державин явился к Вяземскому на дачу, в село Александровское — рапортовать о проделанной работе. А Бутурлин уже подготовил князя — и Вяземский принялся придираться. Бесцеремонно — как он умел. Державин подносил ему одну за другой бумаги на подпись. И Бутурлин, который ещё недавно одобрял всё, что пишет Державин, колкими замечаниями ещё сильнее распалял князя против него. Гаврила Романович не мог примириться с коварством, он с ненавистью поглядел на Бутурлина, сунул ему в руки бумаги и буркнул: «Пишите же вы сами, коли умеете лучше». С тем и ушёл, оставив Вяземского в суровом недоумении.

Вскоре к Державину явился Алексей Иванович Васильев — не только талантливый управленец, но и помощник и родственник Вяземского. Все они — родственники! Васильев с дружеской улыбкой передал Державину приказ Вяземского: писать прошение об отставке, поскольку князь им недоволен. Князь не желает служить с Державиным…

Что ж, Гаврила Романович дождался возвращения генерал-прокурора на дачу из Петербурга и явился к нему с решительным ответом.

Державин не без хвастовства вспоминал эту сцену, которую запомнил детально: он «с благородною твёрдостью духа сказал: „Ваше сиятельство чрез г. Васильева изволили мне приказать подать челобитную в отставку, — вот она; а что изъявили своё неудовольствие на мою службу, то как вы сами недавно одобрили меня пред Ея Величеством и исходатайствовали мне чин статскаго советника за мои труды и способности, то предоставляю вам в нынешней обиде моей дать отчёт Тому, пред Кем открыты будут некогда совести наши“. — Сказав сие, не дождавшись ответа, вышел вон». Эффектное выступление, нечего сказать! Державин добавил: «Глубокая тишина сделалась в комнате, между множества людей. Княгиня зачала первая говорить: „Он прав перед тобою, князь“». Она знала цену Бутурлину, знала и некоторые нюансы дела, в которых сгоряча не разобрался генерал-прокурор. Вяземский увидал в окно, что Державин бредёт восвояси пешком, и велел предоставить ему карету. Гаврила Романович гордо отказался…

Державин уже грезил о помещичьем житье-бытье. Можно будет переезжать из деревни в деревню, обустраивать хозяйство, писать… Да, должно образоваться время для стихотворчества. Правда, жалованья не будет — как и надежд на царские милости. Но случилось непредвиденное. Васильев в келейном разговоре поведал Державину, что Вяземский, железный Вяземский, признал свою неправоту и готов примириться с ретивым подчинённым. Но нужно укротить свою вспыльчивость! Нужно первым принести извинения. Державин поразмыслил, вспомнил пословицу «с сильным не бороться, а с богатым не тягаться» и… согласился. Давно князь не держал себя столь радушно с ним.

«В кабинете, поговорив совсем о другом, ничего не значащем, вышли подобру-поздорову, как будто ничего между ними не было». Отставка не состоялась, а помещичья идиллия рассыпалась. Но приближалась и окончательная размолвка: Державин превращался в знаменитого поэта, а Вяземского это не радовало.

В первом поколении русских поэтов приятелей не было: Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков враждовали непримиримо. Не прощали друг другу успеха, то и дело обменивались пасквилями. Державин избегал литературной вражды. Если отвечал на пасквили — всегда колебался: стоит ли публиковать ответные эпиграммы? Нередко даже близким друзьям не показывал. «Умеренность есть лучший пир».

Друзья — это подчас историко-литературное понятие. Всё началось с перестройки Сената. Державин, по служебной надобности, осматривал облезлые залы и увидел молодого архитектора. Скульптор Жан Доминик (он же — Яков Иванович) Рашет должен был украсить залы аллегорическими барельефами, а Николай Александрович Львов присматривал: где лучше установить барельеф и на какой сюжет. Там они и познакомились.

С Рашетовыми барельефами связана ещё одна история, о которой никогда не забывал Державин:

«Между прочими фигурами была изображена скульптором Рашетом Истина нагая, и стоял тот барельеф к лицу сенаторов, присутствующих за столом; когда изготовлена была та зала, и генерал прокурор, князь Вяземский осматривал оную, то, увидев обнажённую Истину, сказал экзекутору: „Вели её, брат, несколько прикрыть“. И подлинно, с тех пор стали от часу более прикрывать правду в правительстве». На дружбу Державина и Львова казус с аллегорическими статуями не повлиял.

Необыкновенно одарённый самоучка (а кто в разгаре XVIII века не был самоучкой?), острослов, красавец — Львов сразу рассмотрел в Державине уникальный характер. Вокруг Львова всегда образовывались кружки пытливых доброхотов — книгочеев, любителей искусства, архитекторов… Это началось ещё в полковой школе — Львов, гвардеец-измайловец, и там был лидером, объединял неравнодушных под флагом просвещения. Позже он притягивал к себе художников, зодчих, поэтов. Сам намечал интересных людей и обхаживал их, чтобы ввести в свой кружок. Однажды Львову попалась на глаза «Ода на взятие турецкой крепости Журжи», он счёл её небезынтересной и бросился искать автора. Им оказался Иван Иванович Хемницер он станет самым скромным и молчаливым участником львовского кружка. В Могилёве Львов наблюдал за строительством собора Святого Иосифа — и приметил художника Боровиковского. Удивительного, несравненного портретиста.

К Львову применимо горделивое клише — «Человек эпохи Возрождения». Он был не только поэтом, прославленным архитектором и литератором, но вместе с Державиным участвовал в коммерческих предприятиях. А ещё — открывал для России расчудесное минеральное топливо. Искал уголь, чтобы «протопить вселенную». Впрочем, искали многие, а он ещё и находил.

Державин считал его мудрейшим из мудрых, поражался начитанности и ранней мудрости Николая Александровича. Он был на восемь лет моложе Державина, но страсть и способность к самообразованию давали ему право считаться едва ли не учителем Державина во многих областях.

«Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарён был решительною чувствительностью к той изящности, которая, с быстротою молнии наполняя сладостно сердце, объясняется часто слезою, похищая слово. С сим редким и для многих непонятным чувством он был исполнен ума и знаний, любил науки и художества и отличался тонким и возвышенным вкусом, по которому никакой недостаток и никакое превосходство в художественном или словесном произведении укрыться от него не могло», — писал Державин в «Объяснении» к стихотворению «Памяти друга». «Сей человек» — даже этот расхожий оборот звучит с нежностью, когда речь идёт о Львове. Да, Державин переживёт младшего товарища, как и многих друзей.

С портрета на нас смотрит утончённый аристократ галантного века. Изображение Львова и на фарфоровой чашке выглядело бы уместным, и в иллюстрациях к какому-нибудь куртуазному французскому роману. История его женитьбы (которая аукнется и в судьбе Державина!) так и напрашивается в сентиментальный роман.