Михаил Матвеевич не скрывал благодарности за то, что Державин «доставил ему Мецената, как некогда Гораций снискал Виргилию благосклонность любимца Августова… Я хотя не Виргилий, но издали иду его путём, как вы проворнее меня идёте путём Горация».

А кто поможет самому Державину? В его царедворческой биографии не насчитаешь и семи бесконфликтных дней…

Новый секретарь не стал для Екатерины «своим», как Храповицкий, — и не обольщался на этот счёт. Оно и к лучшему: возможно, Державина оскорбили бы проявления фамильярности, которые для Храповицкого были дороже чинов и титулов. Уж как лихо императрица вышучивала чрезвычайную потливость тучного Александра Васильевича, его привязанность к Бахусу — а он только улыбался и снова потешно потел с похмелья. «Приятный, острый Храповицкий».

К Державину не было полного доверия! Вот неутомимый Попов отобрал для императрицы бумаги Потёмкина — его планы, предложения… Всесильный князь умер, но нужно было продолжать его начинания. Между прочим, Потёмкин с того света ходатайствовал о награждении Державина орденом Святого Владимира 2-й степени. Оказалось, что это не входило в планы Екатерины: «Он должен быть мною доволен, что взят из-под суда в секретари, а орден без заслуг не даётся». Державину и вправду ордена не давались легко…

Императрица рада была видеть поэта в праздничные дни, но еженедельные отчёты Гаврилы Романовича о сенатских делах её утомляли. Екатерина сумела оценить въедливость Державина: такой, пожалуй, землю станет грызть, выполняя самое муторное поручение. Вяземский был не прав: Державин не витает в поэтических фантазиях, он способен к кропотливой работе с бумагами, с фактами, со свидетельствами. У него другой изъян: прямолинейность. В другой среде Державин, наверное, казался бы хитрецом и дипломатом, но в окружении Екатерины блистали такие очаровательные лицемеры… На их фоне почти пятидесятилетний Державин выглядел эдаким неотёсанным мужланом.

Державин знал, что прямота в суждениях — лучший способ наживать врагов. Но жизнь придворная и жизнь литературная сложнее арифметических действий. Если бы Державин сломал себя, превратился в сговорчивого, мягкого собеседника царей и их фаворитов — он потерял бы лицо. Вершителям судеб земных бывают нужны и опасные, резкие правдолюбы. Державин давно понял: нельзя соскакивать со своего конька. Он и в «Записках» не упускал случая вспомнить (не без гордости), как снова и снова страдал из-за того, что резал правду. Видит Бог, он не столько жаловался на горькую судьбину, сколько бравировал лихим правдолюбием. Какое застолье без солёного огурца? Он чрезвычайно уместен даже рядом с самыми изысканными и экзотическими блюдами! Вот и на пиршестве Екатерины Великой рядом с Безбородко, Зубовым, Храповицким нашлось место для Державина. Без него палитра оказалась бы неполной, блекловатой. Зубова он превосходил как законник и управленец, Храповицкого — как поэт, литератор. Энергичный сенатор, борец со мздоимством, при этом — остроумный поэт и немножко фрондёр — такую роль отводила Державину Фелица в своей главной сказке.

Служебные обязанности отнимали по семь часов каждый божий день. Редко удавалось вырвать день-другой для литературных занятий. Только оды государственного значения — когда от «заказа» не отвертеться. Но авторское честолюбие в Державине не угасало, о чём сохранились воспоминания Ивана Ивановича Дмитриева:

«Державин уже был статс-секретарём. Однажды входят в кабинет его с докладом, что какой-то живописец из русских просит позволения войти к нему. Державин, приняв его за челобитчика, приказывает тотчас впустить его. Входит румяный и слегка подгулявший живописец, начинает высокопарною речью извинять свою дерзость, происходящую, по словам его, единственно от непреодолимого желания насладиться лицезрением великого мужа, знаменитого стихотворца и пр. Потом бросается целовать его руки. Державин хотел отплатить ему поцелуем в щёку. Живописец повис к нему на шею и насилу выпустил из своих объятий. Наконец он вышел из кабинета, утирая слёзы восторга, поднимая руки к небу и осыпая хозяина хвалами. Я приметил, что это явление не неприятно было для простодушного поэта».

Визитёр, конечно, воодушевился и стал посещать Державина почти ежедневно. Он осмелел, освоился в доме поэта и не замечал, что вечером, после службы, у Гаврилы Романовича едва хватает сил на усталую улыбку и тихий кивок. И вот уже Державин жалуется друзьям: как освободиться от назойливого поклонника? Отказать от дома? Всё это чрезвычайно неприятно. Державину хотелось выслушивать восторги, хотя он всегда картинно смущался и лукаво призывал молодых людей читать Ломоносова или Пиндара. Друзья находили в таких замашках поэта очаровательное простосердечие.

Державин гордился: ему удалось спасти невиновного от неправедного суда. Иркутский генерал-губернатор Иван Варфоломеевич Якоби (Якобий) никогда не был другом поэта. Дело это попало к Державину несколько позже первого поручения насчёт банкира-самоубийцы, но завершил он его до развязки Сутерландова дела.

Якоби вёл переговоры с китайцами о статусе Монголии. Мало кто в те годы так досконально знал русский Дальний Восток. Да, Якобий видел себя щитом и мечом империи в этих краях.

Дипломат оказался храбрым солдатом. Якоби отличился в турецкую войну: «во время атакования неприятельских войск, сделавших в 774 году при Алуште десант на Крымские берега, переводя тогда составленной из гренадер каре против правой стороны неприятельскаго ретраншамента, где самое сильнейшее сопротивление было, штыками отворил себе дорогу, преодолел и опрокинул неприятеля и овладел ретраншаментом с пушками, где получил контузию».

Он благополучно погубернаторствовал в Саратове и Уфе, но душа рвалась в Сибирь…

В 1783 году Иван Варфоломеевич выпросил себе службу в Сибири, стал иркутским и колыванским генерал-губернатором. В Иркутске, где располагался его скромный дворец, Якоби жил, «как сатрап или сибарит». Державин, как известно, сибаритов не жаловал. Но вот Якоби обвинили в государственной измене, в коварных сношениях с китайцами… В вину ему были поставлены корыстные и честолюбивые планы: дескать, он намеревался разжечь войну с Китаем и нажиться, используя положение губернатора прифронтовых краёв… Прилагались и другие обвинения, более будничные, — самоуправство, неуважение к Сенату. Таким гарниром нетрудно обложить любого наместника.

Императрица не сомневалась: Якоби виновен. Слишком уж он честолюбив, верно, хочет отличиться на дипломатическом фронте в новой большой войне. Когда над головой проштрафившегося генерала начали собираться тучи, императрица обронила афоризм: «Если бы он был горд и если бы у него было сердце, то теперь бы уже зарезался». Не столь важно, была ли эта фраза произнесена в действительности. Главное, что молва пошла по всем дворцовым залам Петербурга и добралась до самого Якобия, который не рассчитывал на снисхождение.

Целый год Державин вёл расследование — по обыкновению, скрупулёзно и размашисто. Блистать в высшем обществе, позировать на фоне побед любили все вельможи. Но чиновничья рутина приятна, как зубная боль. «А у меня, что дело, что не дело, обычай мой такой: подписано, так с плеч долой» — эта реплика из комедии Грибоедова годится для сотен сенаторов и губернаторов всех времён.

Если есть в истории России полная противоположность Фамусову — то это Державин. Даже неприятное, тошнотворное дело он распутывал до конца — как одержимый. Куда-то ездил, проснувшись спозаранок, беседовал с недружелюбными людьми, находил правду в документах. Не из любви к сибариту Якобию, а потому, что он был Державиным, который поддерживал правосудие.

И к этой одержимости он требовал уважения! Смело обременял императрицу многотомным крючкотворством, надеялся, что и она станет вникать в нюансы злоключений Якобия. И ведь Гаврила Романович не испытывал никакой симпатии к иркутскому сатрапу! Просто не смел отступиться, не смел опустить руки, если уж взялся за дело.