Покойный отец не желал для сына гвардейского будущего: он резонно считал, что эти полки не для бедняков. Гвардейская служба началась с ошибки и упрёков в том, что Державин с опозданием явился в полковую канцелярию.

Казань Казанью, но Петербург в те времена уже был тем чудом света, которое известно и нам — с петропавловским шпилем, Адмиралтейством и Зимним дворцом. Правда, ещё без Медного всадника и Исаакиевского собора. Но Неве уже было свойственно державное течение, в чём и убедился Державин. Манила и матушка-Москва — неисчислимыми куполами, богатырской статью Кремля. Гвардейская служба проходила в обеих столицах.

Мечтал ли Державин о гвардии? Пожалуй, перспектива гвардейской службы страшила его. Не было службы престижнее, чем Преображенский полк. Но Державин в свои 18 лет стал рядовым — таким же, как рекруты, набранные из крепостных. Слуг у него не было, и поселился Державин в одной казарме с солдатами. Семейные здесь соседствовали с холостяками. За пустяковую плату солдатки подкармливали и обшивали гвардейца.

Перво-наперво его принялись обучать ружейным приёмам и фрунтовой службе. Солдаты-гвардейцы выполняли и «дворницкие» повинности: чистили каналы, разгребали снег, благоустраивали дороги.

Державин и в юные годы прекрасно понимал, что без гроша в кармане в гвардии — не житьё. Неожиданное, нелогичное определение в гвардию стало первым и далеко не последним ударом судьбы, от которых Державин впадал в отчаяние.

Служить солдатом дворянину непросто, подчас невыносимо — особенно если чувствуешь себя просвещённым человеком. «В сей академии нужд и терпения я образовал себя», — говаривал Державин много позже. Правление Петра Третьего запомнилось гвардейцам как страда усиленной, невыносимой муштры, которая безраздельно торжествовала в армии.

В первые петербургские дни Державину удалось, отстояв свои права в канцелярии, избежать ареста за просрочку отпуска. Гаврила стал рядовым третьей (мушкетёрской) роты лейб-гвардии Преображенского полка.

Прусская муштра доводила до изнеможения — физического и нервного. К тому же Державин не видел перед собой манящей цели, все старания казались бесплодными. Разве что — отличиться на войне, но гвардию бросали в дело только в исключительных случаях. Его надежда — в «булгарских» бумагах. Что, если кто-то оценит его чертёжные и художественные таланты? И Гаврила разыскал своего любимого преподавателя, Михаила Ивановича Верёвкина. Учитель принял его радушно, он полюбил честность и старательность Державина, верил в его способности. Верёвкин сразу решил познакомить Державина с Шуваловым. И великий меценат принял Державина благосклонно, он готов был свести молодого чертёжника с полезными людьми. С рекомендацией Шувалова Державин, переполняемый надеждами, поспешил в Академию художеств. То был первый смутный проблеск будущей славы!

Мы знаем: ночь особенно темна перед рассветом. И вот, в самые безысходные дни, он увидел зарево!

В «Записках» Державин поведал о том событии: «Таковая неприятная жизнь ему наскучила, тем более что не мог он удовлетворить склонности своей к наукам; а как слышно было тогда, что Иван Иванович Шувалов, бывший главный Московского университета и Казанской гимназии куратор, которому он известен был по поднесённым, как выше явствует, болгарским бумагам, то и решился идти к нему и просить, чтоб он его взял с собою в чужие края, дабы чему-нибудь там научиться. Вследствие чего, написав к нему письмо, действительно пошёл и подал ему оное лично в прихожей комнате, где многие его бедные люди и челобитчики ожидали, когда он проходил их, дабы ехать во дворец. Он остановился, письмо прочёл и сказал, чтоб он побывал к нему в другое время». Так ему запомнилось.

Надоедать Шувалову частыми визитами Державин не стал, а в Академии художеств, по рекомендации мецената, молодого преображенца ожидал знаменитый гравёр, академик Евграф Чемезов:

«Сие было в великий пост. Чемезов принял Державина весьма ласково, хвалил его рисунки, которые в самом деле были сущая дрянь; но, может быть, для ободрения только молодого человека к искусствам были похваляемы, и приказал ему ходить к себе чаще, обещав ему чрез Ивана Ивановича найти средство и путь упражняться в науках».

Почему у этого счастливого дня не было благих последствий? Почему Державин не зачастил в академию, не стал упражняться в изобразительном искусстве и похоронил в себе этот талант? Да просто слишком много времени и сил отнимала муштра…

Правда, литературный труд уже приносил Державину висты. Он сочинял письма родным для преображенцев и их жён. Вместо оплаты товарищи выполняли за Державина наряды: ходили в караулы, плотничали. Для Державина каждодневным нарядом стало сочинительство.

В солдатах Державину приходилось нести повинности гвардейского курьера. Потомок грозного мурзы Багрима разносил приказы по офицерам.

В «Записках» Державин вспоминал — вроде бы иронически, но с затаённой горечью: «В одном из таковых путешествий случился примечательный и в нынешнем времени довольно смешной анекдот. Князь Козловский, живший тогда на Тверской улице, прапорщик третьей роты, известный того времени приятный стихотворец, у посещавшего его, или нарочно приехавшего славного стихотворца Василия Ивановича Майкова читал сочинённую им какую-то трагедию, и как приходом вестового Державина чтение перервалось, который, отдав приказ, несколько у дверей остановился, желая послушать, то Козловский, приметя, что он не идёт вон, сказал ему: „Поди, братец служивый, с Богом; что тебе попусту зевать? ведь ты ничего не смыслишь“, — и он принужден был выдти». Обратим внимание: ведь Козловский служил в одной роте с Державиным. Но — князь, офицер (хотя и младший) — он пребывал как будто в другой галактике. А в золотые гимназические годы Державин был первым учеником, его отличали…

Это воспоминания старика, увенчанного литературными и государственными лаврами. Но обиды той он не забыл, помнил в интонациях и деталях реплики Козловского и Майкова. Он впервые увидел поэтов — настоящих! почти знаменитых! — стал свидетелем литературного разговора, почти что приобщился к тайнам творчества. И Козловского, и Майкова он ставил высоко и, конечно, хотел бы с ними побеседовать. Очень скоро Державин станет первым поэтом России и одним из самых влиятельных политиков империи. Он с улыбкой напомнит Майкову о их первом знакомстве. Майков, конечно, не вспомнит солдата, но сконфузится. А Козловскому Державин не сумеет напомнить о той встрече: храбрец погибнет в Чесменском бою.

В июне 1762 года братцы-преображенцы показали силушку так, что Европа содрогнулась. Для Державина всё началось трагически: слуга сослуживца украл у него все деньги да и скрылся… Вора поймают, деньги Державину вернут — но это случится чуть позже. Удручённый, занедуживший бродил Державин, как тень, а в городе развивались удивительные события.

«После обеда часу в 5-м увидели большую четырёхместную карету, запряжённую больше нежели в шесть лошадей, с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гренадеры же во всём вооружении; а за ними несколько конного конвоя, которые, как после всем известно стало, отвезли отрёкшегося императора от правления в Ропшу, местечко, лежащее от Петербурга в 30 верстах к Выборгской стороне». Вот так власть и переменилась.

Июньские события Державин называл революцией. Хотя записывал он свои воспоминания, когда слово «революция» уже грозно звучало на весь мир и ассоциировалось с мятежной Францией, с гильотиной, с якобинцами, с войной на всю Европу. Такую революцию он считал преступной, а воцарение Екатерины одобрял. Но шумная пирушка над гробом несчастного императора — мистерия жутковатая.

Стояла жаркая погода. От быстрых переходов, солнца и вина Державина разморило. Винные погреба открывались перед победителями. «Пошёл пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили всё вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступил к Летнему дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова».