Что же так взволновало Батюшкова? Отзвуки победного века Екатерины, который сравнивали с золотым веком древней Эллады. Торжественные картины, высокопарные риторические вопросы:
«Сто тысяч лампад внутри дома: карнизы, окна, простенки, всё усыпано чистым кристаллом, наполненным возжжённого белого благовонного воску. Гранёные паникадила и фонари, висящие с высоты, а со сторон позлащённые светильники, одни как жар горят, а другие как воды переливаются и, совокупляя лучи свои в весёлое торжественное сияние, всё покрывали светозарностию. Какой блеск! Волшебные замки Шехеразады! сравнитесь ли вы с сим храмом, унизанным звёздами, или лучше с целою поднебесностию, увешанною солнцами? Бессмертные певцы храмов вкуса и славы! почто вы не видали сего великолепия? — Что я вижу? тут играет яркий и живый луч, и как бы зноем африканского лета притупляются взоры. Там, как бы в пасмурный день, разливается блеск тонкий и умеренный: я весь в зарях. Окна окружены звёздами. Горящие полосы звёзд по высоте стен простираются. Рубины, изумруды, яхонты, топазы блещут».
На это описание можно взглянуть беспощадно, в духе Руссо. Слишком много условностей, роскошное эпикурейство граничит с пошлостью — не так ли? Но как не поддаться обаянию сильной державы, которая стремилась вперёд и ввысь? Как не восхититься духом триумфа?
Державин самолично отвёз Потёмкину выполненную работу. Князь пригласил его было остаться обедать, но, пробежав текст, осерчал и без прощания удалился, оставив Державина в канцелярии, наедине с Поповым. То ли светлейшему не понравилось, что в панегирике поэт почтительно упомянул Орлова и Румянцева, то ли неуместными показались легкомысленные мотивы, связанные с образом «сына неги» и «нежного воздыхателя». Не таким желал видеть себя в стихах победитель!
Болезнь сделала Потёмкина раздражительным, торопливым, нетерпимым. Князь надеялся, что Державин увековечит его как великий, но послушный живописец — во всём великолепии. А Державин позволил себе иронию, не побоялся упомянуть и других влиятельных вельмож, а также полководцев… Но главное — в другом. Потёмкин разгадал истинную причину манёвров Державина: да-да, поэт боялся не угодить Зубову! Это взбесило светлейшего. Неужели Державин — этот просвещённый патриот, истинный росс, прошедший путь от солдата до статского генерала, не видит разницы между Зубовым и Потёмкиным? Неужели не понимает, что Зубовы не способны ни на покорение Крыма, ни на победу над Османской империей? Державин много лет вращается среди сановников, сам занимал и занимает ответственные посты — ему ли не понимать, что каждая дипломатическая победа требует циклопических усилий, для которых Платон Зубов попросту жидковат. Он всё понимает, этот певец Фелицы! Но страшится нового временщика, а великого Потёмкина — не страшится! Почему Державин ни разу не высмеял Зубова? Да просто он стал карманным стихотворцем Зубовых, они пригрели его, любимца муз! Позолотили лиру — он и запел.
Соперникам Потёмкина, напротив, показалось, что Державин льстит могущественному правителю. Так считал и Александр Васильевич Суворов, которого Державин не упомянул ни в «Хорах», ни в описании. Полководец попал в воронку придворной интриги, рассорившей его с Потёмкиным…
Державину (и не ему одному!) приходилось метаться между двумя партиями: зубовской и потёмкинской. Платон Зубов не надеялся искоренить влияние Потёмкина, он вынужден был мириться с существованием этого могущественного соправителя Екатерины, который побывал и фаворитом, и мужем императрицы. Но Державин понимал, что Зубов обрадуется, увидев, что он относится к Потёмкину не без иронии. Державину хотелось заслужить благосклонную улыбку Зубова.
Поэту минуло пятьдесят. Умирали старые друзья и недруги. Бывший генерал-прокурор Вяземский — властный, насмешливый вельможа — давно увядал. После отставки он был безопасен для Державина — и, надо думать, их взаимная ненависть утихла. Державина и Вяземского многое объединяло — не только десятилетие совместной службы. В конце концов, оба они боролись со мздоимством, оба заслужили имидж неподкупных… Узнав о смерти Александра Алексеевича Вяземского, Державин взялся за перо:
В усердии его к отечеству отверстом
Не спорит враг и друг, ни истина, ни лесть,
И слов над гробом сим не стыдно произнесть:
Он мог быть Сюллием при Генрихе четвертом.
Вяземский хорошо знал Державина дофелицианского периода — Гаврила Романович слыл тогда второстепенным стихотворцем, был беден и пытался выслужиться перед генерал-прокурором. Державин так и остался для Вяземского маленьким человечком, который прославился по глупости, на несерьёзном поприще. Вяземский не сомневался: если государыня станет опираться на стихотворцев и златоустов — империя погибнет. Но эпитафия у Державина вышла вполне почтительная.
Герцог Сюлли — французский управленец XVI–XVII веков, чиновник со стальной крепкой хваткой. История запомнила его как противника роскоши, сурового правдолюба. Запомнила его поразительную бережливость. Если бы Вяземский увлекался историей — его бы, несомненно, порадовало сравнение с «Сюллием». Он и впрямь ничем не уступал знаменитому французу! Почти 30 лет князь, по существу, возглавлял судебную систему империи, прибирая к рукам всё больше полномочий. Бантыш-Каменский писал про него: «Чрезвычайно трудолюбив, враг роскоши, но скуп и завистлив» — исчерпывающая аттестация!
Но следовало примириться с Потёмкиным. Державин посетил его в Царском Селе. Попов предложил поэту выбрать для себя любую награду. Державин от просьб воздержался. Князь не выказывал обиды, пригласил Державина «к себе в спальню, посадил наедине с собою на софу и, уверив в своём к нему благорасположении, с ним простился». Простился. Он уже собирался в дорогу — на юг. То была последняя дорога Потёмкина.
ПОЖАР В ЕВРОПЕ
Потёмкин создал недурственную шпионскую сеть, которая шустро переигрывала противника в Османской империи. Приходили доклады и из Франции, там назревали невиданные события. Кто взбунтовался? То ли аристократы, то ли буржуа. Когда пришли известия о падении Бастилии, Петербург почему-то возликовал. А Екатерина заявила Храповицкому не без высокомерия: «Зачем нужен король? Он всякий вечер пьян, и им управляет кто хочет, сперва Бретейль, партии королевиной, потом принц Конде и граф д’Артуа и, наконец, Лафайет; уговаривали его идти в собрание депутатов».
Императрица и её орлы-соратники надеялись, что Франция ослабнет и откажется от имперских амбиций. Мощный конкурент выбывал из большой политической игры — как тут не порадоваться?
На публику Екатерина выносила совсем иные суждения: Россия не останется равнодушной к судьбе добродетельного короля. Варвары разрушают престолы и храмы. Под личиной свободы — сего обманчивого призрака народов — приходят безначалие и варварство…
Русские подданные, согласно повелению Екатерины, покинули бурлящий Париж.
На казнь Людовика XVI Екатерина — для приличия, для молвы — откликнулась суровым высказыванием: «Нужно истребить всех французов — так, чтобы и семени этого народа не сохранилось!»
В феврале 1794 года она писала Гримму: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он или ещё не родился? Придёт ли он? Всё зависит от того. Если найдётся такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции или в ином месте».
О новоиспечённом бригадном генерале Бонапарте тогда ещё мало кто знал… Это не чутьё, это предвидение, основанное на политическом опыте и рациональном анализе событий.
Бонапарт набирал силу, невольно следуя предписаниям Екатерины, а Державина в то время мало занимала Франция. Он писал «Вельможу» и «Приглашение к обеду», пробовал себя в анакреонтике. А главным геополитическим событием 1794 года для него, как и для всей Восточной Европы, стало падение Польши.
