Конечно, как это всегда бывает у нас в России, не обошлось-таки без накладок. Главная была, конечно, в том, что в ходе «настоящей» церемонии Санееву и мне пришлось держать в руках не муляж, как на репетициях, и даже не настоящий факел с газовым баллоном, который спортсмены несли на подступах к «Лужникам», а суперразработку советской науки — факел со специальной шашкой. Ее не способен был загасить даже тропический ливень, и она гарантировала безупречное воспламенение в главной олимпийской чаше, но температура внутри нее была. 2,5 тысячи градусов! Страшно подумать, что могло бы случиться, если бы мы, практически никак не проинструктированные, обошлись с этим чудом науки как-то неправильно.

 Некоторые трения имели место уже после церемонии. Среди представителей некоторых видов спорта начались разговоры — «почему доверие оказано не нам?» и т. д. Возможно, позднее объявление моей кандидатуры оказалось тем добром, без которого не бывает худа: по крайней мере, накануне стартов в олимпийской сборной не было склок.

 Кроме того, выяснилось, что на церемонии открытия все советские спортсмены, а мы с Санеевым как оказавшиеся у всех на виду — и подавно, должны были быть в одежде от фирмы «Мицуно», с которой наше руководство, оказывается, заключило контракт. Нам об этом ничего не сказали, и мы по привычке облачились в «Адидас». В результате японцы устроили скандал и требовали выплаты неустойки. О том, что даже носового платка от этой фирмы, предоставившей полный комплект спортивной формы для сборной СССР, мы не увидели, говорить, я думаю, излишне.

 То, что я сохраню за собой исторический факел, я заранее договорился с организаторами. В подтрибунном помещении, куда я попал сразу после зажжения олимпийского огня, какие-то официальные хмыри попытались его по-тихому у меня отобрать, но я не дался. Так этот факел и хранится у меня.

 В числе 100 тысяч зрителей в «Лужниках» были и моя жена с трехлетним Сашкой. После окончания церемонии они отправились домой на такси. Услышав по радио репортаж о только что состоявшемся открытии московской Олимпиады, сынок с гордостью поведал таксисту, что это его папа сейчас «зажег олимпийскую чашку».

 Не скрою, это были незабываемые впечатления. Даже сейчас, через 30 лет, я с комком в горле вспоминаю тот огромный, уникальный всемирный праздник спорта, мира и дружбы, к которому я оказался причастным. Тогда, в 80-м, оказанное доверие стало для меня приятной неожиданностью. Оказалось, что кто-то заметил мой вклад в успехи советского баскетбола, мои без малого 15 лет в сборной СССР, десятки тяжелейших матчей, в которых я помогал команде набрать решающие очки и одержать важные победы.

 Впрочем, и эйфории по этому поводу я не испытывал. Я знал, что не за горами мое расставание с баскетбольной площадкой. Почетная роль в торжественной церемонии была своеобразной кульминацией моей спортивной карьеры. Подъем к чаше «Лужников» — символическим финалом моего движения вверх в большом спорте. Но главную, яркую и смачную точку на этом пути мне только предстояло поставить. В отсутствие наиболее опасных конкурентов — американцев в соперничестве с югославами, которых мы уверенно побили годом раньше, мы обязаны были выигрывать домашнюю Олимпиаду.

 К сожалению, мой рассказ об участии советской сборной в домашних Играх, которые вполне могли стать нашим вторым олимпийским триумфом, будет очень коротким. Я не мазохист и не могу с упоением обсасывать детали одного из самых бесславных поражений в моей спортивной карьере, да, думаю, и во всей отечественной олимпийской истории. Наша бронза — третья по счету для меня — наряду с аналогичного достоинства медалями футболистов, столь же неожиданно проигравших в полуфинале ГДР, стала, пожалуй, одним из главных разочарований Олимпиады.

 Увы, такой итог не был неожиданностью для тех, кто хоть что-то смыслил в баскетболе и кто мог наблюдать, как готовится к домашней Олимпиаде ее главный фаворит. Во всяком случае, для меня все стало ясно вскоре после того, как появилась достоверная информация, что американцы в Москву не приедут. Такой обстановки эйфории, беспечности, разгильдяйства, как та, что немедленно воцарилась в нашей команде, я не видел никогда и не мог представить себе, что такое возможно. Постоянное пьянство, халатное отношение к тренировкам, заблаговременный дележ государственных наград, квартир и автомобилей за будто уже одержанную победу сопровождали нас на протяжении всех оставшихся до старта месяцев.

 Неоднократно я по-разному пытался поговорить с товарищами по команде. Общий лейтмотив моих увещеваний был простым: «Вы чего творите-то?..» Мой многолетний опыт подсказывал мне, что конкуренция на московском турнире будет очень жесткой, и готовиться к ней надо тщательно и всерьез. Все в песок.

 Чудовищной ошибкой была недооценка югославов. Поколение великих игроков 70-х, добывших для Югославии немало славных побед, — Дражен Далипагич, Мирца Делибашич, Драган Кичанович, Зоран Славнич и другие — уходило. Московская Олимпиада была их последним шансом выиграть по-крупному. И они, узнав о бойкоте американцев, собирались этот шанс использовать по максимуму. Не понимать этого было безумием.

 Думаю, ошибки были допущены и при комплектовании сборной. Вновь возобладал принцип «базовой команды»: в олимпийском составе только Жигилий, Дерюгин и Йовайша не представляли ЦСКА. В олимпийском сезоне в составе армейцев заставили выступить даже киевлянина Белостенного и ленинградца Тараканова.

 Да, ЦСКА вновь уверенно выиграл национальный чемпионат (я в 11-й и в последний раз стал чемпионом), опять опередив ближайшего преследователя — «Жальгирис» на 5 побед. Но в течение всего сезона игроки варились в собственном соку, самоуспокаивались, утрачивали чувство опасности и конкуренции. Не исключаю, что введение в состав команды нескольких игроков из того же «Жальгириса» — хотя бы на ранней стадии подготовки — помогло бы создать в сборной более рабочую атмосферу.

 Возможно, и присутствие 1-2 ветеранов, тех же Жара с Едешко, могло улучшить ситуацию. Они, по крайней мере, не стали бы гужбанить вместо подготовки к Играм.

 В состав команды вошли центровые Дерюгин, Белостенный, Ткаченко и Жигилий, мощные форварды Мышкин и Лопатов, легкие форварды Тараканов и Сальников, защитники Белов и Йовайша, разыгрывающие Еремин и Милосердов.

 Пополнение сборной «со стороны» имело место, но довольно специфическое. Как я уже говорил, в советском спорте было гораздо больше порядка, справедливости и честности, чем в современном профессиональном, но некрасивые истории случались и тогда. Так, в конце 70-х по некоторым признакам уже можно было заметить периодически открывавшуюся торговлю 11-12 местами в сборных командах, отправляющихся на какой-либо турнир.

 Откровенно странная история произошла с заменой Николая Фесенко на Николая Дерюгина в олимпийском составе 1980 года. Она произошла за одну ночь, уже после официального объявления состава команды и направления его списка в Спорткомитет, как говорят, после визита, нанесенного руководству сборной делегацией из солнечной Грузии (Дерюгин выступал за тбилисское «Динамо»).

 В итоге мы не смогли показать на Играх даже вполне освоенного нами уровня мастерства, не говоря уже о тактических новинках. Осваивавшийся в период подготовки зонный прессинг применять не стали — команда была к этому не готова ни морально, ни функционально. Не сработали и прочие тактические построения, включая связку Белостенный — Тараканов, на которую Гомельский возлагал надежды.

 Олимпийский турнир проходил по новой формуле, ставшей, видимо, компромиссом между «восточной» точкой зрения, не приемлющей принцип «плей-офф», и «западной», критикующей круговые турниры. Подобная дискуссия во второй половине 80-х закончилась потерей лидирующих позиций в мире нашими хоккеистами. Мощным и сыгранным сборным СССР всегда были более выгодны круговые соревнования, а западникам — игры «плей-офф», в которых повышается значимость волевой мобилизации, концентрации усилий на одной игре, неожиданных для соперника тактических заготовок и которые давали дополнительные шансы остановить «Красную Машину». Впрочем, вскоре мы сами себя привели в такое состояние, что нас стало возможно обыгрывать по любой формуле.