– По тропе не стал подниматься, слишком рискованно. Сейчас находимся на террасе, над кишлаком. Окружил кишлак полукольцом, на большее людей не хватает.

– Добро, Ермаков. Ограничьтесь пока наблюдением, без моей команды ничего не предпринимать. Вы меня поняли?

– Так точно! В кишлак пока не входить. Конец связи.

– Он что, сбрендил? – сердито прошептал Витвицкий. – Что значит, «в кишлак не входить»? Какого хрена тогда мы сюда приперлись? До конца света будем здесь загорать?

– Отставить, старшина, – тихо приказал Ермаков. – Я вижу, до тебя еще не дошло… Хорошо, я просвещу тебя. Не я командую здесь, а этот офицер. Это его операция, и мы обязаны ему подчиняться, так же, как вы обязаны подчиняться мне. Все ясно?

– Что тут неясного, – угрюмо процедил Витвицкий. – Опять будем каштаны из огня для чужого дяди таскать…

– Ладно, Витвицкий, – прервал бурчание старшины Ермаков, – займись лучше делом. Обойди людей и предупреди всех, чтобы не теряли связи друг с другом. В такой темноте не разберешь, где свой, где чужой. Скажи, что Саидов скоро пойдет в кишлак, чтобы ненароком не подстрелили парня. Когда закончишь с этим, двигай наверх, посмотри, что там, но далеко не забирайся. Даю тебе четверть часа. Действуй.

Снег внезапно прекратился, и Ермаков прикипел глазами к окулярам бинокля. Кишлак не выглядел заброшенным. На небольшой площадке, нависшей прямо над пропастью, прилепились друг к другу шесть приземистых глиняных строений. Скорее всего, здесь жили семьи пастухов, чьи пастбища находятся где-то неподалеку в горах. Сквозь оптику ночного видения очертания дувалов казались размытыми, несколько раз в той стороне почудилось движение, но это могло быть и оптическим обманом. Ермаков прислонился спиной к валуну и принялся разглядывать в бинокль горные склоны. Сверху над ними нависает карниз, дальше склон становится круче и переходит в отвесную стену. Над осыпью, где они недавно проходили, он обнаружил несколько отверстий, возможно, входы в пещеры. У него по-прежнему не исчезало ощущение, что за ними наблюдают чужие глаза.

Ермаков повесил бинокль на грудь и перебрался к находившейся неподалеку груде камней.

– Вы, Саидов?

– Так точно, я, – отозвался прерывистым шепотом солдат.

– Слушайте меня внимательно, Саидов. Видите тропу? Левее от нас… Она ведет вниз, к кишлаку.

Ермаков протянул таджику оптику и подождал, пока тот закончит разглядывать местность.

– Вы сейчас спуститесь по тропе и обследуете кишлак. Только без шума, да, Саидов? И сразу назад. Я буду следить за вами, если что, подстрахую. Все, пошел…

Ермаков поймал себя на мысли, что сегодня он расходует в несколько раз больше слов, чем обычно. Ему не хотелось заражать своими подозрениями солдат, но сейчас был особый случай. Ермаков ощущал себя канатоходцем, работающим на огромной высоте без всякой страховки, и любое неверное движение могло привести к беде. Он только что нарушил приказ Фомина. Ему и раньше приходилось вносить коррективы в приказы начальства, не часто, но приходилось. Но сейчас особый случай, и у Ермакова не было уверенности, что он поступает правильно.

Саидов, казалось, оставался в кишлаке бесконечно долго. Ермаков следил за ним сквозь оптику снайперского прицела и был готов вогнать пулю в каждого, кто попытается выйти из дувала. Два или три раза он едва не нажал на курок, приняв мерцание теней за подбирающихся к Саидову духов. К тому времени, когда Саидов вернулся, Ермаков был мокрым от пота и его руки дрожали от перенесенного напряжения. Одновременно с Саидовым вернулся и старшина. Ермаков жестом показал ему на место возле себя.

– Сначала вы, Саидов.

– В кишлаке люди. Думаю, мирные люди. Все спят. Я в один дувал заходил, там старик и две женщины, молодая и старая. Старуха проснулась… Нет, меня не заметила. Я тихо-тихо ушел. Потом ходил ко второму дувалу, слышал плач ребенка. Заходить не стал, дувал совсем маленький, много людей не спрячешь. Проверил остальные, там никого нет. Оружия не видел. Охраны нет. Я думаю, командир, мирный кишлак. Чужих людей там нет.

– Вы уверены, Саидов?

– Обижаете, командир. Мирный кишлак, точно.

– Спасибо, Саидов. Возвращайтесь на место.

Ермаков повернулся к старшине.

– Что скажешь?

– Похоже на то, что Саидов прав и кишлак, действительно, мирный. Но эта гора… – Витвицкий ткнул пальцем за спину, – эта гора мне не нравится.

– А в чем дело? – насторожился Ермаков.

– Прямо над нами карниз, видите?

– Да, я заметил.

– С этого карниза наверх ведут две тропы. Я задал себе вопрос, на кой черт эти тропы, если выше начинается отвесная круча? По одной из них я прошел и знаете куда вышел?

– Пещеры? – догадался Ермаков.

– Не то слово. Там целый лабиринт. Черт ногу сломит. Я сунул нос в парочку пещер и сразу назад.

– Выводы? – поторопил его Ермаков.

– Вывод простой – мне это место не нравится. И вся наша операция не нравится. И офицер, который здесь командует, не нравится…

– Отставить, – сухо приказал Ермаков. – Давай по делу.

– По делу? По делу вроде бы и нечего сказать.

Витвицкий сдвинул на затылок каску и почесал под шлемом.

– Шорох, шумы, какие-то тени… Такое ощущение, что там кто-то есть.

– Опять твои ощущения, – вздохнул Ермаков и протянул старшине бинокль.

– Осыпь видишь? Мы пересекли ее, когда поднимались сюда. Теперь возьми повыше. Ну что?

– Пещеры… Похоже, там полно этих дырок.

Витвицкий вернул бинокль и вполголоса выругался.

– Ловушка, командир. В этих пещерах можно целую армию спрятать. Мы в мешке. Надо выбираться. К черту этот кишлак!

– Остынь, старшина. Сейчас доложу…

– Ермаков, вы нарушили приказ!

Ермаков ожидал услышать в голосе Фомина гнев или раздражение, но тот разговаривал спокойно, как-будто по-прежнему находился в штабе батальона, а не на боевом задании.

– Вы задумывались над последствиями, Ермаков? А что, если вашего солдата засекли? Вы понимаете, что по вашей вине операция находится на грани срыва?

– Там нет духов, товарищ майор.

Ермаков изо всех сил старался держать себя в руках, хотя в голове у него давно уже звучал сигнал тревоги.

– Кишлак мирный. Нам лучше выбираться отсюда. Наверху полно пещер, и если там есть хоть парочка духов, они с рассветом перещелкают нас, как куропаток.

– Отставить, Ермаков! Я беру командование на себя. Слушайте приказ. Кишлак уничтожить! Выполняйте!

– Он что там, охренел!

– Тихо, старшина, – почему-то шепотом произнес Ермаков. – Стой тихо и смотри за пещерами.

На глаза наползла красная пелена гнева, но Ермаков быстро справился с этим. Он давно уже понял, что такие чувства, как ярость и гнев, делают человека слабым.

– Майор, я повторяю, – медленно, очень медленно, едва не по слогам проговорил в микрофон Ермаков. – Кишлак мирный. Вы понимаете, мирный, и людей Надира там нет. А в мирных людей я не стреляю. Я не убийца, вы понимаете это, майор Фомин?

– Я понимаю одно, старший лейтенант Ермаков! Если вы не выполните мой приказ, пойдете под трибунал!

Спокойствие вновь вернулось к Ермакову. Он посмотрел прямо в глаза темной афганской ночи и включил тангенту микрофона:

– Знаешь что, Фомин! Пошел ты к черту! Я вывожу людей.

– Ермаков, ты сукин сын и дилетант! Все, начинаем работать!!

Ермаков так и не успел понять, к кому относится фоминское «начинаем работать». Зато он успел схватить Витвицкого за рукав и увлечь его за собой, в укрытие. Теперь они находились по другую сторону валуна, спиной к кишлаку и лицом к пещерам.

Он сделал это вовремя. Откуда-то сверху донеслись звуки резких сухих щелчков, и Ермаков, вскинув «акаэс», выпустил длинную вполмагазина очередь по пещерам, показывая остальным десантникам цель. По ним также стреляли, с обратной стороны камня, за которым они нашли укрытие, доносились какие-то странные чавкающие звуки, мало напоминающие звук, который издает пуля, угодившая в камень.