– Г-где я?

Профессор уложил его обратно и сделал еще один укол антидота.

– Где я? – повторил вопрос Ермаков, с удивлением разглядывая незнакомого человека. Он чувствовал себя гораздо лучше, чем несколько минут назад, но вдруг обнаружил, что совершенно не понимает, где находится и что с ним происходит. В памяти зияли дыры, тело испытывало ноющую боль, а язык напоминал кусок старого протектора.

– В спецклинике Комитета государственной безопасности, – наконец ответил профессор. – Вы вспомнили, как попали сюда?

– Нет, не помню, – после паузы ответил Ермаков. Он помолчал, пытаясь найти сколько-нибудь логичное объяснение его пребыванию в клинике КГБ, но всплывали обрывки воспоминаний: голубой тоннель, Ангел, женщина с красивым и грустным лицом… Все это размывалось, таяло, как легкая дымка, наплывом шли другие картины, раскрашенные и озвученные, сначала блеклые, затем все более резкие и яркие – ночь, всполохи выстрелов и громкие хлопки гранат, Фомин и его собственный крик…

– Спокойно, Ермаков.

Профессор опять положил ему руку на лоб.

– Расслабьтесь. Вам уже полегчало? У нас есть немного времени. До смены почти час, а раньше сюда никто не придет, если только не заявятся Ремезов или Кондрашов.

Он убрал руку и помог Ермакову сесть.

– Спасибо, мне уже лучше. Как вас зовут?

– Профессор Арзамасцев. Вениамин Юрьевич Арзамасцев.

– Скажите, профессор, как я здесь оказался? Какое сегодня число?

Когда Арзамасцев назвал дату, Ермаков изумленно покачал головой.

– Ничего не помню! Две с лишним недели как лезвием вырезаны из памяти.

– Мы можем попытаться восстановить часть событий, – мягко заметил профессор. – Но сначала ответьте на такой вопрос: вы преступник, Ермаков?

Ермаков вздрогнул и опустил голову. Профессор выждал время и повторил вопрос.

– Да, я преступник, – поднял глаза Ермаков. Их глаза встретились, и профессор едва не отшатнулся. Глаза Ермакова были наполнены гневом и болью.

– Очень жаль, – вздохнул Арзамасцев. – Значит, эти негодяи говорили правду.

– О чем вы? – с недоумением посмотрел на него Ермаков.

– Вы ведь военный преступник, не так ли? Постойте, постойте… Скажите, Ермаков, вас судили? Или как это у вас называется, заседание военного трибунала?

Ермаков покачал головой.

– Нет, под судом я не был.

Он помолчал и добавил:

– В моих воспоминаниях этого нет.

– Тогда я перестаю что-либо понимать.

Арзамасцев бросил взгляд на часы и кивнул:

– Рассказывайте свою историю.

Ермаков скупо, особо не вдаваясь в подробности, поведал ему о трагедии в Кашране и поделился своими подозрениями по поводу майора Фомина.

– Фомин? Постойте…

Профессор нахмурил брови, пытаясь вспомнить, где он слышал эту фамилию.

– Ну конечно же, Фомин! Этот человек здесь был совсем недавно, еще и суток не прошло. Он приходил вместе с генералом Ремезовым. Это от него я и узнал ваше имя. У вас был кризис, сначала аритмия, затем полная остановка сердца. Если бы мы не ввели антидот, так называют в медицине противоядие, или препарат, нейтрализующий действие другого препарата, то вас уже не было бы в живых. Высокий темноволосый мужчина лет тридцати или чуть больше. Это он?

– Да.

Ермаков с трудом справился с приступом ярости, и это обстоятельство не скрылось от внимания профессора.

– А вы здорово его ненавидите! Очевидно, есть за что. Может показаться странным, но именно он вызвал вас из небытия. Он произнес примерно следующие слова: «Ермаков, это я – Фомин. Возвращайтесь».

– Вот я и вернулся, – мрачно сказал Ермаков.

– Выходит, эти подлецы обманывали меня?

Профессор сокрушенно покачал головой.

– Это страшное место, Ермаков. Здесь производят опыты над людьми. И никого из тех, кто прошел через эту палату, я в живых больше не видел. А вас они хотели превратить в некое подобие живого робота. Зачем это им понадобилось, я не знаю, но, судя по всему, они задумали какую-то подлость.

– Как вы здесь оказались? – спросил Ермаков. – Вы не похожи на этих людей. Кстати, что это с ними?

Он только сейчас обратил внимание на распростертые тела. Нахмурился и опустил глаза на свои плотно сжатые кулаки.

– Профессор, это я их убил?

– Убил?

Профессор тихо засмеялся.

– Упаси Боже! Они все живы, хотя поколотили вы их изрядно, у троих довольно серьезные травмы и даже переломы. Я ввел им свой препарат, у него многоцелевое назначение, в том числе и болеутоляющее. Не могу сказать, чтобы мне было их жаль, но, когда я увидел, как вы разделались с охранниками и врачами, у меня самого душа в пятки ушла. Это было зрелище не для слабонервных. Как вам такое удается, Ермаков?

– Обучен, – пожал плечами тот. – Но вы не ответили на мой вопрос.

Арзамасцев вновь бросил взгляд на часы.

– По расписанию смена будет в восемь часов утра. В нашем распоряжении сорок пять минут. За это время мы должны принять какое-то решение…

Он многозначительно посмотрел на распростертые тела, но Ермаков мрачно улыбнулся.

– Пусть это вас не беспокоит, профессор. Я вас слушаю.

Арзамасцев присел на краешек постели и начал свой рассказ.

– Последние пятнадцать лет я трудился в Институте мозга. Это академический институт, и существует он под эгидой Центра психического здоровья. Мой научный профиль – исследования биохимических процессов в человеческом мозге. В конце семидесятых удалось добиться серьезных успехов, мне дали лабораторию и штат сотрудников. В это время я еще не знал, что аналогичными исследованиями занимается секретная лаборатория КГБ, куда поступали сведения о наших работах. Примерно два года назад нам удалось выйти на новый, более высокий уровень познаний о процессах, происходящих в человеческом мозге. Ермаков, вы представляете себе строение мозга?

Ермаков пожал плечами.

– На уровне школьных познаний, да и те я успел подзабыть.

– Тогда я объясню вам на пальцах.

Арзамасцев прикоснулся пальцами к своему черепу, обращая внимание Ермакова на точки, расположенные чуть выше и в стороне от надбровных дуг.

– Примерно в этих местах, в височных долях мозга, находятся микроскопические шрамы. При объемной рентгеноскопии они напоминают утолщения, которые возникают при заболевании эпилепсией. Вам приходилось слышать о раздвоении личности, «одержимых дьяволом» и прочих подобных вещах?

Ермаков утвердительно кивнул.

– Хорошо, тогда вам проще будет меня понять. Уже с начала этого века в среде ученых бытует мнение, что человеческий мозг в повседневной жизни использует лишь незначительную часть своего истинного потенциала.

– Да, мне приходилось об этом слышать. Мы даже в школе это проходили. Обычный человек использует два-три процента потенциала, тогда как гении – от десяти до двадцати.

Профессор Арзамасцев едва заметно улыбнулся.

– Это неправда, Ермаков, хотя вы воспроизвели цифры, заложенные в вашу голову еще в школе. О том, что это неправда, ученые знали уже в шестидесятых годах, а с начала семидесятых все более или менее серьезные исследования этой проблемы носят закрытый характер. Об этом позаботились правительства всех стран, где уровень таких исследований достиг определенной черты.

– Зачем понадобилось засекречивать исследования? – с недоумением поинтересовался Ермаков.

– Вы еще очень молоды и наивны, – грустно улыбнулся профессор. – К сожалению, у нас мало времени, иначе я мог бы прочитать на эту тему цикл лекций. Ограничусь самым простым и понятным объяснением. Человеческий мозг – это самый сложный из всех существующих биологических механизмов. Ни о каких двух-трех процентах и речи быть не может. Эта цифра на несколько порядков ниже. Если провести аналогию с компьютерами, наш мозг находится в состоянии «STEND BY», другими словами, в режиме подогрева. По сути, он еще не включен, но даже этой микроскопической по масштабам его истинного потенциала энергии вполне достаточно, чтобы обслужить минимальные потребности человеческого механизма. Речь идет даже не о количественных показателях, Ермаков. Мы ведь не сравниваем солнечные блики с самим светилом, хотя что-то общее в них, безусловно, есть.