Но тетя Армийде его будто и не слышала.

— Ате, марш домой! — крикнула она.

Яан тихонько запел, и дядя Артур с татой подхватили: «Жизнь холостяка — свобода, а женатика — невзгода. Лучше лошадь укради, чем девицу полюби…»

Они засмеялись и пустили кружку с пивом по кругу.

— Ате, хватит куролесить! — нетерпеливо кричала тётя Армийде.

— Скоро стемнеет, а у тебя куриные насесты не исправлены!

— Старуха, не мешай, слыхала — совещание!

— Тогда и оставайся там! — кричала тётя Армийде. — Я тебя в дом больше не пущу, иди в сарай на куриный насест! Дома все мужские работы не сделаны, а он горланит на островке! Смотри — милицию позову! Пусть тебя в газете пропечатают, что шатается повсюду, а работу не делает!

— Глупые слова возьми обратно! — сердито крикнул дядя Артур.

— И зови, зови милицию, да скажи, чтобы карты с собой захватил, как раз будет четвёртой рукой!

Тата и Яан-Наездник тихонько хихикали и вытирали руками пивную пену с уголков рта.

— Ну, погоди, я пойду расскажу Хельви, как её отец пьёт и беспутничает, словно последний босяк! — кричала тётя Армийде.

— Пусть Хельви тоже придёт сюда! — шепнула я дяде Артуру. Хельви — дочка Артура и Армийде — красивая и умная девочка. Она мне нравилась, потому что хотя и была уже большой, училась в школе, носила туфли-лодочки и всё такое, она иногда и со мной охотно играла.

— Ах! — дядя Артур махнул рукой. — Жёны и дети — одно наказание на этом свете!

Было видно, что угроза рассказать Хельви понизила лихое настроение Артура на несколько градусов.

— Не поможет ни детский плач, ни женские вопли, — вспомнила я изречение таты и тут же громким голосом сообщила это тёте Армийде: — деньги пропиты!

— Ну вот! Это не детский разговор! — тата бросил на меня очень недовольный взгляд и стал засовывать гитару в чехол. — Теперь сразу марш домой, спать! Будешь сидеть в комнате и держать ночной горшок за ручку!

Праздник кончился. Мужчины загасили папиросы и собрали вещи.

Тата почему-то был мной недоволен — он больше даже не взглянул на меня, хотя мне было очень трудно идти по сухим веткам, завернувшись в одеяло.

Взрослые действительно странные! Тата за весь вечер не сказал мне больше ни единого слова — ни в лодке, ни когда пришли домой. Других очень рассмешили слова про пропитые деньги, а тата рассердился…

— Спокойной ночи, трепачка! — сказал он, поцеловав меня перед сном. Но выражение лица у него было совсем не шутливое! Я и подумала тогда, может, было бы разумнее мне стать дочкой Яана-Наездника.

К счастью, тата не был злопамятным. На следующий день он пришёл из школы довольно рано и не напомнил о вчерашних неприятностях даже и полусловом.

— Посмотрим, во что тебя одеть получше, — сказал он и широко распахнул дверки шкафа. — Сегодня поедем в город. Анне и Лийли займутся тобой, пока я схожу повидаться с мамой.

— Я тоже хочу к маме! — подала я голос, но тата не обратил на это внимания и после недолгих поисков достал из шкафа тёмно-синее с белыми горошинами платье.

— Пожалуй, это подойдёт, а то опять получим нахлобучку, что ребёнок — как цыганский пожар! — сказал тата и натянул на меня платье.

Я не стала спорить, только подумала: а вдруг удастся уговорить его, и он возьмёт меня с собой в тюрьму, а в таком случае лучше держаться подальше от маминых бус, браслета и брошек. Я обещала, что стану хорошим ребёнком… Если мама сочтёт меня хорошим ребёнком и опять вернётся домой, тогда будет видно, может, иногда смогу попользоваться её украшениями.

Тётя Анне и тётя Лийли — обе были парикмахершами, работали близко друг от друга: парикмахерская Анне была на Ратушной площади, а Лийли — на улице Вооримехе, и дорога от одной до другой даже для меня была очень короткой. Быть у тёти Лийли мне нравилось больше, потому что она не командовала и не бранилась так много, как тётя Анне, но, к сожалению, её начальница — большая, золотоволосая женщина в очках с толстой оправой детей не переносила. С тётей Анне вместе работали другие женщины в большинстве весёлые и разговорчивые, и мне особенно нравилась маленькая, худенькая с коричневыми волосами барышня-маникюрша, которую называли Грибочком. Каждый раз, когда я входила в её маникюрную кабинку со стеклянными стенами, она просила меня чуточку подождать, и когда очередная её клиентка, нежно дуя на свои блестящие ногти, уходила к кассе расплачиваться, меня брали в работу. Все ногти Грибочек мне не красила, но ногти на мизинцах обеих рук получали — чик-чик — блестящее покрытие. И как пахли эти только что покрытые лаком ноготки — так по-дамски, так таинственно! Кроме ногтей Грибочек красила в своей кабинке ещё и брови, и ресницы — эту работу назвали «сделать глаза на лице». Если бы брови накрасить густой красной краской, то с таким глазами на лице клиентки могли бы играть в тетеревов, но, к сожалению, все они хотели, чтобы их брови красили однообразно чёрной краской.

Почему-то все парикмахерши обращались друг к другу по фамилии: женщину с улыбчивым ртом и высоким лбом всегда звали Энно, а маленькую солидно говорившую даму — Палоос. Две толстые с завитыми кудрями и лиловатыми губами женщины, работавшие рядом в кабинах, были похожи друг на друга, словно близнецы, но одну звали Сильп, а другую — Ристлаан. По имени звали только Олю, у которой были грустные глаза и быстрые движения, и тётю Анне. Может, потому, что они действовали очень быстро и фамилия за ними не поспела бы?

На работе тётя Анне не была и вполовину такой большой командиршей, как обычно; у неё на работе, как она говорила, всегда одновременно было на огне несколько железок — так обычно говорят, когда делают несколько дел сразу. Но у неё на огне были только длинные специальные щипцы для завивки волос, и ими делали главным образом причёски пожилым дамам. Пока щипцы нагревались, она накручивала волосы другой клиентки на электробигуди, третью направляла к мойке и по пути смотрела, не высохли ли под феном завитые волосы четвёртой. И при всей этой круговерти вела длинные разговоры о погоде и людях, о мужчинах и детях, жизнь которых, казалось, всех интересует. В парикмахерской тёти Анне не говорили дамам «ты» или «вы», говорили «она». «И где она достала такой красивый „бемберг“? В таком платье можно ехать хоть в Париж!» — «Она в прошлый раз понравилась мужу со сблочными локонами?» — «Ах, сын уже пошёл в школу? Она и не замечает, как летит время, как быстро растут дети!»

Примерно такие разговоры вели со своими клиентками и другие парикмахерши. Я ходила из одной кабины в другую и втягивала ноздрями терпкие и сладкие запахи: своеобразно пахло жидкое мыло, особый аромат был у лака для волос, которым брызгали на прическу, нажимая оранжевый резиновый мячик. Да, сладкая жизнь была у парикмахерш! Иногда тётенька-уборщица, которую называли Линну-мама, обходила все кабины и спрашивала, кто чего желает к кофе. Линну-мама получала от каждой парикмахерши пригоршню монет и спешила в кафе «Пярл», чтобы принести оттуда жирные пирожки с мясом (как подушечки!), «московские булочки», похожие на конверты, и пахнущие ванилью чайные пирожные со сказочно вкусным кремом из взбитых сливок… Я решила, что когда вырасту, буду съедать лишь приятную острую начинку пирожков с мясом, а с «московских булочек» буду только крем слизывать, а с чайных пирожных — взбитые сливки, а остальное буду отдавать Сирке. Весь этот кондитерский товар Линну-мама относила в заднюю комнату, в которую можно было попасть по маленькой лесенке, скрытой за портьерами. Гордо стоял кофейник, накрытый сохранявшим тепло колпаком, а бутылочка со сливками охлаждалась между оконными рамами. Мне кофе не давали — да и вкус у кофе был, по-моему, не таким хорошим, как аромат, поэтому я была вполне довольна водой с разведённым в ней вареньем, которое тётя Анне размешивала в моей чашке. Моменты отдыха были здесь редкими, и парикмахерши ходили пить кофе по очереди.

В парикмахерской у тёти Анне я считала себя своим человеком, потому что проводила там время и раньше, когда приезжала с мамой и татой в город, и они, отправляясь по делам, не могли взять меня с собой. Но на сей раз все, даже Грибочек, смотрели на меня как-то по-другому, словно не знали, о чём со мной можно говорить. Может, я была слишком скучно одета, может, надо было нацепить что-нибудь из маминых украшений?