Я могла бы бесконечно слушать эти песни, но вдруг тётя Анне крикнула:

— Теперь всю одежду долой — и марш в ванну!

В два счета меня раздели догола, прежде чем я успела понять, что происходит.

Ванна, над которой поднимался пар, была поставлена на два кухонных стула, тата поднял меня и плюхнул в воду.

— Кипяток! Спасите, вы меня сварите! — закричала я и попыталась вылезти из ванны, но тётя Анне надавила на меня, и я села в воду.

— Нечего кричать! Сиди смирно и жди, пока я не соскребу с твоей спины грибочки!

— Грибы? — От неожиданности я забыла про обжигающую воду в ванне и попыталась через плечо увидеть свою спину. Грибы мне по вкусу, особенно рыжики. — А какие там грибы — сыроежки или рыжики?

— Поганки! — сообщила тётя. — Наша Леэло длинная и тонкая, как в лесу поганка!

— Сама ты! — Я пыталась руками прикрыть свой живот — когда моют пупок жутко щекотно.

— Неужели ты меня стесняешься? — удивилась тётя Анне. — Ведь я не мужчина, чтобы меня бояться. Мужчинам, конечно, нельзя пупок показывать, это ясно. Когда мы были маленькие и жили в Вирумаа, там одна девица на сенокосе попробовала шутки ради закинуть ногу за голову, но потом не смогла её оттуда опустить и подняла жуткий крик: «Помогите! Все, кто может, только не мужчины!» В конце концов подруги помогли ей в беде, а то, глядишь, так бы и осталась с ногой, закинутой за голову! Раньше ведь трусиков не носили — вот был бы стыд, если бы подошёл какой-нибудь мужчина! А если бы она так умерла, то и в гробу бы не поместилась.

Истории тёти Анне часто были как бы пугающими, но немножко и смешными. Даже мытьё головы на сей раз обошлось без слёз, потому что руки парикмахерши тёти Анне быстро с этим справились, и когда я подумала, что пора бы поднять шум: мыло в глаза попало, волосы были вымыты и прополосканы.

Меня завернули в большую банную простыню, и тата понёс меня через большую комнату в спальню, только ступням ног было чуть холодновато, но я чувствовала себя очень уютно и смело — даже щель между гардинами не казалась опасной. Ноги и Кота приятно шевелили пальцами и вели между собой ножной разговор. И тогда я вдруг унюхала в воздухе мамин запах.

— Не знаешь, что мама сейчас делает? — спросила я у таты, который как раз упаковывал меня в ватное одеяло. — Она опять прислала сюда свой запах!

Тата потянул носом воздух и пожал плечами.

— Мой бесчувственный нос никакого запаха не учуял… А знаешь: завернём тебя в одеяло так, чтобы получился маленький пакет, и пошлём во сне маме! Зажмурь крепко глаза, а то соринка в глаз попадёт, верно! Из кухни доносился плеск воды и ворчание тёти Анне: ей не нравилось, что Сирку опять впустили в дом.

Теперь, когда я сама могла читать книги и в доме было радио, моя жизнь сделалась гораздо интереснее. Больше не надо было придумывать, во что играть с Сиркой, Кати, Ноги и Котой: стоило повернуть радиопуговку — и дом наполнялся музыкой или словами. Время от времени тётенька со звучным голосом радостно сообщала: «Здесь Таллинн!»[11], и я сначала несколько раз на всякий случай смотрела в окно: а вдруг наш дом уже не в Руйла, а вовсе в Таллинне? Постепенно стало ясно, что тётенька со звонким голосом просто не умеет начинать передачу иначе, чем объявив «Здесь Таллинн!». Но что бы она там торжественно не объявляла, за окном всё равно были видны серебристые ивы с голыми ветками и грязная дорога. И, к сожалению, никак не менялась картинка с башней Кремля и рядом ёлочек, украшавшая наш «Москвич», — ну разве не здорово было, если бы ветки ёлочек немножко шевелились! Я мечтала, что когда вырасту, сразу стану кондуктором или изобретателем, изобрету и придумаю такое радио, чтобы оно показывало движущиеся картинки, как в кино! Тата говорил, что у немцев и американцев ещё до войны были такие аппараты. Ну и пусть! А я бы изобрела такой эстонский аппарат, чтобы показывал Георга Отса, и Виктора Гурьева, и Мету Коданипорк с Веэрой Неэлус![12] Ой, как бы мне хотелось увидеть хотя бы тех детей, которые пели:

Это была захватывающая передача. И в ней задавали разные загадки — я тоже несколько раз выкрикивала ответ прямо в радио, но, к сожалению, мой голос был, наверное, слишком тихим, и поэтому там на меня не обращали никакого внимания! Они меня не слышали, а я их не видела! В конце передачи к невидимым детям приходил дядя с приятным голосом — почтальон Каарел, который читал вслух письма радиослушателей. Но чуть раньше или чуть позже и мне придётся научиться писать, потому что кому же не хочется подружиться с почтальоном Каарелом! Иногда по радио выступала тётя Имби Валгамяэ, которая говорила двумя голосами. Голосом девочки она спрашивала: «Вася, ты спишь?» и отвечала мальчишеским голосом: «Не сплю, а что?»

Самой скучной была передача «Новости дня». В ней длинно говорили о каких то ударниках и стахановцах, которые то и дело выполняли и перевыполняли какие-то нормы и спешили встретить приближающийся майский праздник новыми трудовыми победами. Во многих случаях я вообще не могла понять, о чём говорили, хотя половину слов понимала. Какими, например, могли быть эти капиталистические хищники, которые где-то на Вол-Стрите скрипели зубами и пытались совать палки в колёса советским шагам вперед? И кто такие были отдельные реакционные молодые люди, которые низкопоклонствовали перед западным образом жизни и не шли в ногу с комсомолом? Ничего хорошего не стоило ждать от этих хищников и от низкопоклонников, поэтому я была довольна, что бодрые комсомольцы из училища трудовых резервов единодушно разоблачали и стыдили этих реакционщиков.

Когда я слушала эти истории по радио, у меня перед глазами возникала картина с наклонившимися низко к земле девицами, на голые пупки которых указывали пальцами стыдящие их бодрые молодые пареньки в форменных фуражках училища трудовых резервов.

«На помощь! Спасите, все, кто может, только не мужчины!» — кричат опозоренные девицы, но уже поздно: попробуй идти в ногу с другими, если закинул одну ногу за голову и показал мужчинам свой пупок! Разоблачённые девицы с пупками остаются беспомощными и вперёд могут двигаться с трудом, низко наклонившись к земле, когда бодрая молодёжь спешит к светлому будущему, распевая: «Эй! Кто впереди в работе? Комсомол, комсомол! На море и в пехоте — комсомол! В каждом доме и дворе, в каждой школе, институте, на селе и в городах, на морях и в облаках — комсомол!» Несмотря на то, что песни по радио были радостными, я, слушая их, испытывала в глубине души новый страх: где-то, за какой-то лужей, вооруженные до зубов капиталисты готовятся к новой войне. Проклятые капиталисты сами жили в прогнившем мире, и поэтому хотели уничтожить процветание социализма. На нашей деревенской дороге было много луж, но, кроме лягушек, ни в них, ни за ними никого не было видно. Лягушки были смирными, они даже не пытались кусаться, когда их захватывали и держали в плену между ладонями. А капиталистические хищники были, по словам радиодяди, коварными и могли маскироваться, так что на всякий случай, шлёпая по лужам, надо быть осторожными. Что будет, если действительно вооружённые до зубов хищники набросятся на нас? Что будет, если война начнётся раньше, чем мама успеет к нам вернуться?

У таты не было много времени, чтобы слушать радио, мои серьёзные тревоги вызывали у него только смех — а сам ещё был на войне, и голодал, и был ранен! Когда радиодядя снова заговорил про вооружённых до зубов агрессоров, папа просто выключил радио и пробормотал себе под нос: «Всё дерьмо, что калека поёт!». А мне он сказал: «Радиолампам надо иногда давать остыть», но по его лицу было видно, что о подготовке к войне он и думать не хочет. Давать радиолампам остыть тата хотел и тогда, когда передавали красивые песни с грустными мелодиями, в которых рассказывали о Ленине, который хотел брать детей на колени, и о Сталине, о котором лесорубы пели у костра пленительные мелодии. Всякий раз тата шептал: «Всё дерьмо, что калека поёт!» и после этого подтверждал мне, что радиолампы опасно нагреваются, если радиоаппарат время от времени не выключают. Что касалось песен и войны, тата, по-моему, был немного наивен. Ничего не поделаешь — пришлось мне взять подготовку к войне на себя.