Тётя Маали опять вытерла глаза, и голос её сделался глухим:

— Я думаю, что если ад всё-таки есть, так он должен быть битком набит русскими.

— Чего там про ад говорить, — засмеялась тётя Анне. — Да и у нас, в Эстонии, их уже как собак нерезаных, на место каждого увезённого эстонца привозят трёх Ванек!

Тут тётя Маали, наконец, заметила моё громкое позёвывание и спросила:

— Может, хочешь немного прилечь на бочок? Пойдём, я устрою тебя на диване в кабинете!

Прилечь на бочок у меня желания не было, но и сидеть за кофейным столом, болтать ногами и слушать взрослые разговоры тоже не хотелось. Краем глаза я заметила, что в кабинете дяди Копли на письменном столе лежали среди разных бумаг две детские книжки.

— Ой, я думала вечером их почитать тебе вслух, — сказала тётя Маали. — Они были ещё у Кюлле и Анне, но цветных картинок в них нет, только одни сказки…

Наконец хоть кто-то мог всплеснуть руками и изумиться:

— Детка, неужели ты и впрямь можешь читать печатные буквы?

И что там было читать? Книжки назывались «Золотая прялка» и «Узлы ветра»! А истории в них… О-о, это было нечто! Королевские дети, которые писали бриллиантовыми грифелями на золотой доске! Вот это было да! Не какие-то младенцы, которые только спят и требуют молока! Хотя, пожалуй, такая мама, которая ездит на быках по сибирским лесам, вызвала немного зависти, что правда, то правда!

У тёти Маали я осталась на сто лет… Ну, если и не на сто, то на семь наверняка! Каждый вечер, укладываясь спать, я думала: если завтра тата за мной не приедет — умру! И так ему и надо! Мама вернётся и спросит: «А где моя маленькая певчая птичка, любимая доченька?», а тате придётся развести руками: «К сожалению, забыл ее у тёти Маали, там она от огорчения и умерла…» И тогда мама так на него рассердится, что не позволит ему класть в чай ни кусочка сахара! Так ему и надо!

По утрам, когда тётя Маали готовила еду, я сидела в кухне у окна и смотрела на улицу… Не покажется ли вдруг из-за куста сирени, на котором уже набухают почки, светлая шляпа таты? Или вдруг он и мама, оба весёлые, придут за мной?

Но вообще-то в Нымме было не так и плохо: тётя часто делала пирожные из слоёного теста, давала мне варенья (сколько хочешь!) и рассказывала разные истории старого времени. Дядя Копли тоже больше не бросался такими шуточками, какие нагоняли на меня страх, и если у него возникало настроение пошутить, он дразнил Виллу: «Вот возьму твою миску для еды! Ой, какая жирная кость — немедленно отдай!» И маленький Виллу вставал с урчанием на защиту своей миски с едой. Виллу, похоже, понимал шутки дяди Копли, потому и не впивался сильно зубами в носки его стариковских домашних туфель, но лай, который иногда раздавался из его коричневой пасти, был громким и угрожающим. Казалось, и дядя Копли понимал шуточное рычание Виллу, так что когда им надоедали шутки про миску с едой, оба в полном согласии выходили погулять в саду. Дядя Копли осматривал ягодные кусты и плодовые деревья, которые уже начинали весело зеленеть, а Виллу бегал вдоль ограды и ждал — не покажется ли на улице какая-нибудь машина или человек. Улица Вярава была местом тихим — машины проезжали тут редко, а прохожими были в основном жители соседних домов, но Виллу провожал каждого от одного края ограды до другого и затем удовлетворённый возвращался к дяде Копли: всё в порядке, хозяин, твой сад под моей старательной охраной!

Больше людей проходило по улице Вярава по субботам. Тогда во двор живущей напротив тёти Курэ небольшая белая лошадь ввозила тележку, и сидящая в ней женщина-хуторянка кричала зычным голосом: «Молоко, девушки и сударыни, молоко!»

У всех — и у тёти Маали тоже — были заранее наготове бидончики и молочные деньги, и, конечно, у торопившихся встать в очередь барышень и сударынь имелись новости, которыми они обменивались. В большинстве эти разговоры были скучные: каждый раз говорили о письмах, полученных от высланных, об арестах, допросах и лагерях для заключённых, иногда, очень редко, обсуждали что-нибудь более захватывающее, например, чем красит свои волосы живущая в соседнем с нами небольшом сером доме певица Ийа Ууделеп — красным стрептоцидом, как многие, или, может, у нее вдруг есть знакомства в Москве, потому что в Таллинне такой ярко-красной краски для волос днём с огнём не найдёшь! Ой, тётя Анне могла бы тут похвастаться своими знаниями! Я, стоя в очереди за молоком, не осмеливалась раскрывать рот, даже петь не решалась, потому что тётя Маали то и дело повторяла, что детям, которые начинают болтать лишнее, заклеивают рот клейкой лентой, да сверху завязывают узлом! И вот это завязывание узлом казалось самым ужасным: жизнь меня научила, что когда шнурки на ботинках, завязанные узлом, запутываются, если начинаешь их развязывать, то этот намертво запутанный узел развязать невозможно… Сама тётя Маали была среди разговорчивых соседей молчаливой и уравновешенной и на все вопросы отвечала только «нет», «да» и «может быть»… Когда спросили про меня, она ответила только «дочка сестры» и больше ничего не сказала. Это было, по-моему, лёгким обманом, потому что я уже давно знала от тёти Анне, что я дочь брата, но я пересилила себя и не стала объяснять это барышням и сударыням.

Дядя Копли запретил мне говорить о трёх вещах: во-первых, о том, что маму увезли, во-вторых, о его мундире с блестящими нашивками и золотыми пуговицами, что висел в одёжном шкафу и был обёрнут белой простынёй, и, в-третьих, о том, что я не какой-то обычный ребёнок, а ТОВАРИЩ ребёнок.

— Это всё военные тайны? — спросила я у дяди Копли. По радио однажды читали рассказ «Военная тайна», и там один мальчик, не подумав, разболтал военную тайну и сделал этим много плохого.

Дядя сделал серьёзное лицо и кивнул.

— Ладно, я никому не скажу, что у тебя в шкафу обёрнутый простынёй мундир безопасности! — торжественно поклялась я. На это дядя вначале немного помолчал, а потом сказал, что такому умному ребёнку, как я, не годится стоять в очереди за молоком, а вместо этого я могу посмотреть вместе с ним его альбом с марками, и при этом, если захочу, он может дать мне попользоваться своей лупой! Лупа была замечательной вещью, через увеличительное стекло можно было, конечно, рассматривать и марки, но гораздо интереснее было рассматривать свою кожу на руке или суп с капустой, или кончик носа Виллу. Я тайком рассмотрела через лупу пуговицы на мундире дяди Копли и увидела, что у трёх львов на пуговицах были злые морды! Просто посмотришь и думаешь, что хорошие зверюшки, как котята, а возьмёшь лупу и видишь, какие хищники прячутся в шкафу!

За все эти сто или по меньшей мере семь лет тата приезжал повидаться со мной только два раза. Оба раза он обещал снова приехать и оба раза клялся, что скоро возьмёт меня домой. А о том, чтобы привезти с собой Кати, он совсем не помнил…

— А я скоро выйду замуж! — сказала я ему. — У меня и жених есть!

Это было не такой уж неправдой: Сирье и Майе с верхнего этажа дразнили меня, что мальчик-детдомовец с рыжими кудрявыми волосами, на которого я смотрела всякий раз, когда мы шли мимо детского дома, и есть мой жених. На самом-то деле я думала взять этого мальчика себе в братья — в давние времена выбранное имя Энгельс ему очень бы подошло, но тётя Маали не соглашалась взять его из детдома. Оставалось лишь надеяться, что уговорить тату удастся легче. Например, когда он со своими друзьями пил пиво, всегда удавалось выпросить у него разные обещания. И было бы очень здорово играть с Энгельсом дома в школу и магазин!

Тата попросил меня немного подождать с замужеством, пока он не посадит в огороде капусту и картошку, достроит школьный стадион и доведёт до конца дело с возвращением мамы домой, а тогда можно будет подумать и о женихе. Он был почти согласен усыновить Энгельса, но только после того, как мама вернётся домой и согласится, чтобы домой принесли не крошечного беби Калева, а кудрявого и длинноногого Энгельса из детдома. А пока он дал мне задание до возвращения в Руйла научиться как следует свистеть, потому что ожидается, что у Сирки скоро будут щенки — ну и как эту собачью стаю держать вместе, если не умеешь свистеть?