Один раз я тоже была с тётей Анне в этом магазине. Мы с тётей договорились, когда шли туда, что мне будет куплена только одна игрушка, и поэтому в магазине сначала надо спокойно всё осмотреть, по-деловому выбрать то, что надо, и никаких капризов. Капризничать я не собиралась, но когда вдруг заметила за головой тёти-продавщицы целых две полки кукольных головок — и все ТОЧНО, как у моей Кати, — мне почему-то сделалось грустно и не по себе, и губы сами невольно искривились… Но договор следовало выполнять, и, заметив плаксивое выражение моего лица, тётя, не раздумывая, вытащила меня из магазина. Я успела, оглянувшись, увидеть очень красивую деревянную кукольную синюю коляску, зелёные железные кроватки и пёстрых жестяных бабочек, прикреплённых к концу палок, — делаться хорошим ребёнком было поздно, тётя Анне была крепкой, как железный гвоздь.

Было, конечно, жалко, что так вышло, но гораздо больнее было знать, что моя Кати — вовсе и не моя Кати, а лишь одна из сотен, может быть, даже тысяч безымянных кукольных головок, и любая мама, бабушка или тётя может принести такую из магазина домой. Это означало как бы и то, что я тоже не такая уж особенная или необыкновенная, что я — это не я, а одно незначительное тельце маленькой девочки… Объяснить это неприятное чувство я не могла даже себе самой, а тёте Анне и подавно! Она-то подумала, что я заплакала потому, что хотела получить все игрушки. И в этом, конечно, была крупица правды: ребёнок, который ничего не хотел бы унести с собой из магазина игрушек, просто бесчувственный чурбан!

Особой достопримечательностью Ратушной площади были такси — красивые светло-коричневые «Победы», на боках которых были нарисованы ряды белых и чёрных квадратиков. Прямо перед парикмахерской была стоянка такси, и иной раз там терпеливо стояли в очереди люди, ждавшие машин, а иной раз стояли в ряд машины. Бывало, из какой-нибудь машины выходил таксист в фуражке с блестящим козырьком, распрямлял свои руки-ноги и деловито ударял сапогом по шинам. Казалось, будто водитель ждал, что «Победа» ответит на его удар ударом своей круглой ноги-шины. Но поскольку этого не случалось, шофёр одобрительно кивал головой и снова садился за руль.

Забавно было смотреть, как русские военные со своими невестами вылезали из такси. Я, пожалуй, не догадалась бы обратить на них внимание, но парикмахерши за чашкой кофе то и дело перебрасывались шутками насчет культурности русских — как их женщины носят на плечах махровые полотенца, будто шали, бабушки используют унитазы для засолки огурцов, а мужчины выталкивают дам из такси. Пожалуй, это и впрямь было своеобразной церемонией, потому что офицеры хотели показать, какие они учтивые и всегда пропускают даму вперед. Но поскольку дама села в такси раньше мужчины, то ей было непросто перелезть через его сапоги и длинную шинель, чтобы выбраться из машины. Когда расфуфыренная до этого товарищ-женщина, наконец, выбиралась из машины, шляпа её оказывалась сплюснутой, причёска в беспорядке и подол юбки сзади завёрнут кверху, и только тогда культурно вылезал из машины сам носитель форменной фуражки и погон в мышино-серой шинели и с маленькой красной, белой или неопределённого цвета сумочкой в руках. Чем толще и важнее был офицер, тем смешнее выглядел крохотный женский ридикюль, болтавшийся у него на пальце.

Как раз опять одна офицерская супруга прокладывала себе путь на свободу из задней дверцы «Победы» вперед ногами в шёлковых чулках так, что из-под юбки мелькнули розово-лиловые штрипки, но тут вдруг раздались оглушающий хлопок, будто выстрел, звон и дребезг разбитого стекла и крик. Звон стекла сразу стих, а крик становился всё громче и пронзительней.

Военный вытолкнул свою супругу из машины, как пробку, и стоял передо мной на тротуаре, держа револьвер в руке, и кричал что-то похожее на «хой-хой-хой!»

Тротуар и булыжники площади были засыпаны осколками стекла — некоторые из них были прозрачными, некоторые матово-белыми, как уличные фонари. Одна женщина пронзительно кричала, указывая при этом окровавленной рукой на другую женщину, у которой по щекам текла кровь на грудь светлого пальто. Мгновенно около меня столпилось несколько десятков человек, все они что-то кричали и размахивали руками.

— Ма-ма! — крикнула я дрожащим голосом, потому что мне показалось, что среди незнакомых лиц мелькнуло мамино розовощёкое лицо. Но это была явная ошибка, потому что мама обязательно бросилась бы мне на выручку, когда я беспомощно торчала среди незнакомых беснующихся людей.

— Саботаж! — кричал размахивавший револьвером офицер. Его я боялась больше всего.

— Господи, боже мой! — Тётя Анне стояла у меня за спиной, обхватив лицо руками. — Господи! Что тут случилось! Что ты опять наделала, а ребёнок?

Я хотела встать на ноги, но какая-то кривая железная загогулина держала меня за талию. Офицер показывал пальцем вверх — и тут я вместе с другими увидела, что у вывески парикмахерской пропала первая половина.

— «…херская» — довольно смешное слово! — сказала я.

— Что тут смешного, глупый ты ребёнок, — встряхнула меня тётя Анне. — Погоди, отцеплю от тебя эту штуковину! Покажи-ка, руки-ноги целы?

Но я вовсе и не смеялась. И не плакала тоже. От испуга я больше ни слова не могла вымолвить, губы скривились в какой-то дурацкой усмешке, от которой невозможно было отделаться.

Тётя Анне основательно обследовала меня, и не нашла у меня никаких повреждений, только в карман моего пальто попал один осколочек стекла. Тогда она облегченно вздохнула и сказала:

— Это просто божеское счастье, что отвалилась первая половина слова, если бы задняя, то свалилась бы тебе на голову и наверняка убила бы!

Она взяла меня на руки и, войдя в парикмахерскую, объявила:

— Во всяком случае в одном можно быть уверенным: этот ребёнок родился в счастливой рубашке!

Если это было так, то разве не глупо было со стороны мамы и таты снять с меня сразу после рождения эту рубашку и начать фотографировать совсем голой?

Прежде чем тата наконец пришёл, тётя Анне успела много раз поворчать, что он всегда приходит в последнюю минуту. Она уже собирала вещи со своего рабочего столика, потому что вот-вот должна была начаться другая смена.

Я крепко обняла тату и крикнула:

— Угадай, какая буква свалилась прямо на меня?

— Ого! — усмехнулся тата. — Что, дамы в парикмахерской рассказывали тебе сказки про буквы?

— Где ты шлялся? Разгуливал что ли по городу, занимался показухой? — сердито выговаривала тётя Анне. — Ребёнок тут едва избежал смерти, а ты болтаешься по ресторанам! Наверное, встретил кого-нибудь из своих спортивных друзей, да? Всегда для тебя эта светская жизнь была важнее семьи!

— Сама ты болтаешься! И чего ты врёшь, будто мне угрожала смерть, буква «П» совсем не опасная! — принялась я защищать тату, заметив, что вид у него непривычно хмурый. Мне стало его немного жалко: тёмно-красное кашне на шее слепка обтрепалось, а подкладка шляпы, которую он снял, войдя в парикмахерскую, была в нескольких местах протёрта до дыр. И нос… да что же это, кто его за нос-то укусил?

— Тата, на тебя напала злая собака?

— Да, куда это ты свой нос совал? — воскликнула тётя Анне. — У тебя вокруг носа след ржавчины! Ты что, понюхал кирпич?

Тата посмотрел в зеркало, усмехнулся и большим клетчатым носовым платком стёр с носа и вокруг следы ржавчины.

— Там, в комнате для свиданий, ржавая сетка.

— Сетка? Решётка, что ли?

Тётя выпустила из руки тряпку, которой вытирала столик и опустилась на стул.

— Значит, Хельмес всё время была за решёткой? Ох, боже… Как преступница! Значит, вы всё время должны были разговаривать через решётку, а по-настоящему и не встретились?

Тата сглотнул и не вымолвил ни слова.

— А ты сказал маме, что я была хорошим ребёнком? — допытывалась я.

— Сказал. И она пообещала сразу вернуться домой, когда там, в Батарейной, с делами будет покончено! — с улыбкой ответил тата.