Тата смахнул со стола рукавом ватника обломки веточек и сухие листья и велел мне накрывать на стол, пока он съездит за друзьями. У хлеба был такой аппетитный запах, что я не смогла удержаться и откусила от горбушки пару раз… потом ещё пару раз… потом ещё и ещё… Я, наверное, слопала бы весь хлеб, но вдруг мои уши услыхали тихое царапание: цырк-цырк-цырк!

Неужели агрессоры из-за лужи? Проклятые поджигатели войны? Или, может, вовсе шведская разведка, о которой говорил чёрный дядька? А вдруг это следователь Варик каким-то образом пробрался на остров и готовился к самому худшему? Может, фотографии, на которых я голая, придали ему смелости, и теперь он хочет увидеть пупок по-настоящему? Потом легко будет стыдить…

Я почувствовала, как по рукам побежали мурашки и ноги задрожали от страха: куда это тата запропастился? А вдруг он про меня забыл или — что ещё хуже — счёл, что от такого плохого ребёнка, как я, надо избавиться? Пусть киснет на острове — и делу конец!

Я легла на лавку и пыталась придумать, что делать на необитаемом острове, где тебя забыл отец и где эти таинственные царапающиеся существа-агрессоры, шпионы или кто там ещё? Если закричать: «Спасите!», придут ли комсомольцы меня спасать или станут смелее эти самые разведчики в кустах?

Издали послышалось хлюпанье воды — ну, наконец-то, тата вернулся.

— Тсс! — произнёс кто-то. — Не стоит поднимать шум!

— Чего ты боишься! — услыхала я весёлый голос Яана-Наездника, и мне стало полегче. — На этом острове энкаведэ не действует! Видишь, последний деятель безопасности удирает в виде водяной крысы. Поплыл к берегу!

Я раздвинула ветки куста и увидела, как плыла водяная крыса: нос над водой направлен в сторону берега, хвост выпрямлен, а позади расходился след по воде. Лодку вытащили на берег носом вперед, и оттуда шли трое — тата, Яан и дядя Артур, все в ватниках, а у таты на ленте через плечо гитара. Они излучали столько веселья и уверенности в себе, что у меня сразу сделалось хорошее настроение.

— Да что энкаведэ, — тихо пробормотал дядя Артур. — Моя баба стала приставать, что куриный насест надо поправить — будто завтрашнего дня не будет!

— Пусть куры потерпят! — считал Яан-Наездник. — Они для того и созданы, чтобы терпеть!

— Да и я про то же, — поддержал дядя Артур. — Видишь ли, к завтрашнему дню эта капля пива, что у меня в ведёрке, может совсем закурячить, но это грех, давать продуктам испортиться!

Яан-Наездник кивнул с очень серьёзным видом.

— Не просто грех, а буквально государственное преступление! Если давать советским продуктам портиться, за это можно и в лагере очутиться!

В придачу к жестяному ведёрку с «каплей пива» на столе оказались куриные яйца, копчёная свинина и белый хлеб. И я тоже помогала, чтобы советские продукты не испортились. Обычно-то я варёные яйца не жаловала, не говоря о копчёной свинине, но на острове у всего этого был какой-то особый вкус! Наконец, от этой обжираловки меня начало клонить в сон, я закуталась в принесённое татой ватное одеяло и примостилась у него за спиной. Тата играл на гитаре, и спина его покачивалась в такт, а время от времени я получала лёгкие толчки локтем, но это не отгоняло сон. Вместо колыбельной все трое пели: «Яан уж кружку в руки взял, возчик пива Ааду. Видишь, уже ко рту поднёс, возчик пива Ааду! Пей-пей-пей пей-пей-пей, возчик пива Ааду!»

Этой песни я раньше не слышала, но глаза упорно закрывались, так что до конца я дослушать не смогла. Сквозь сон я услыхала, как тата начал: «Мне дома бы быть хотелось…» и ещё несколько полузнакомых песен. Когда я опять открыла глаза, праздник песни уже закончился, и дядя Артур рассказывал со смехом:

— Ну да, деревенских всех согнали в школу, и этот районный агитатор пел, ну прямо как соловей, мол, колхозный строй принесёт в Руйла счастье, и процветание, и дружбу народов. И что через пять лет тут будут и виноградники, и будут расти арбузы, которые товарищ Мичурин выводит сейчас для нашего климата…

— Я слышал, что товарищ Мичурин недавно свернул себе шею, — вставил Яан-Наездник. — Он как раз свалился с выведенной им клубники, хе-хе-хее!

— Ну да, — сказал дядя Артур, когда над клубникой Мичурина вдоволь посмеялись. — Но нам тут скоро станет опасно жить — на каждом шагу будут валяться виноградины величиной с человеческую голову! И тогда этот агитатор сказал, что в Руйла начнут ездить троллейбусы и трамваи, а коммунисты начнут бесплатно раздавать людям одежду. Водка будет совсем дармовая, а коров начнут доить электричеством! И сам крикнул, окончив выступление: «Аплодисменты, товарищи!» Но никто, кроме него самого, не захлопал.

— Вот ведь невежи! — со смешком сказал Яан-Наездник: — Не могут оценить электрокоров!

— Ну да, и под конец этот мужчина сказал: «Товарищи, вопросы есть? Смелее, товарищи!» — продолжал рассказывать дядя Артур.

— Ну тогда Лийси Талкоп встала и спросила: «Может, как-нибудь можно в колхозный свинарник одно новое ведро, а то теперь я кормлю свиней из своего ведра?» Ух, что тут было, этот агитатор жутко озлобился и закричал: «Провокация! Это буржуазная пропаганда! Вам за это придётся ответить!» Лийси и пустилась бегом домой — давай бог ноги! А то ещё увезут в Сибирь!

— Но кто тогда будет колхозных свиней кормить, если всех в Сибирь увезут? — засмеялся Яан-Наездник и обратился к тате: — Ты, Феликс, вдруг стал таким тихим, что тебя и не узнать! Не горюй — правда воспрянет, ложь провалится! Однажды непременно…

— Чёрт! — услышала я, как тата воскликнул не своим голосом.

— Я дойду хоть до самого Сталина. Это чёрт знает что такое!

— Знаешь, я где-то слышал, что Сталин на самом деле лошадь! — сказал Яан. — Его мать крутила с Пржевальским — ты знаешь про этих диких лошадей, — лошадь Пржевальского! Ну и очень возможно, что Иосиф Виссарионович — сводный брат лошади, хе-хе-хе!

— Не говори глупостей — лошадь животное умное! Сам я лошадей Пржевальского не видел, но не могут они быть такими глупыми, как этот старый усатик! — сердито сказал дядя Артур.

— Ох, да, — произнес тата своим обычным тоном и голосом. — Известное дело: глас народа — глас божий. В народе говорят, что Ленин, то бишь Ульянов, на самом деле вроде наполовину эстонец. Будто бы отец его — Хулль[13] Яан, и мамаша с этим Яаном познакомилась в Тарту на нашем первом Певческом празднике…

— По времени совпадает! — радостно объявил Яан-Наездник.

— Певческий праздник был в 1869 году, Володя родился в 1870-м!

Теперь была пора и мне показать свои знания. Хорошо, что в доме есть радио, иначе откуда бы мне знать подходящие к моменту песни! И я запела: «На дубу высоком да над тем простором два сокола ясных вели разговоры…»

Это была красивая грустная песня — в концерте по заявкам ее хотели послушать много товарищей. Наверное, они по вечерам сидели у своих радиоприемников и тихонько подпевали — точно, как и я.

Все трое смотрели на меня, вылупив глаза, и я заметила, как их губы начали чуть-чуть подрагивать. Наверное, они сдерживали слёзы, ведь мужчины не плачут. Это была красивая и грустная мелодия, особенно в том месте, где «первый сокол со вторым прощался, он с предсмертным словом к другу обращался», что, «все труды заботы на тебя ложатся!» А другой ответил: «…позабудь тревоги, мы тебе клянёмся — не свернём с дороги!»

И когда я спела, наконец, «и соколов этих люди все узнали, первый сокол — Ленин, второй сокол — Сталин!», слушатели разразились громким хохотом во всё горло. У Яана-Наездника на глазах были слёзы, но рот хохотал так, что становилось жутко.

— Ге-ни-ально! И откуда только ты взяла такую песню?!

— Ате! — послышался с берега сердитый крик тёти Армийде.

— Вот где вы, бездельники, околачиваетесь! Леэлочка, дядя Артур тоже там?

— Нет тут никого, — буркнул дядя Артур и предупреждающе поднёс палец к моим губам.

— Тут совещание ударников, просим беспартийных не мешать! — весело крикнул Яан-Наездник.