Мак-Коннелл обернулся и усмехнулся Леноксу.

— Уж делать, так делать, — сказал он.

— Господи, где ты их понабирал?

— Из-за них под половицами осталось поменьше. Но страсть есть страсть.

— Я вполне понимаю.

— У меня даже есть bella indigo, совсем немного и двухлетней давности. Годится только для растений.

— Я знаю твою любовь к ботанике.

Мак-Коннелл снова ухмыльнулся.

— Ну-ну! У нас у каждого есть свое чудачество. Взгляни на себя, когда у тебя на руках нет дела: бродишь неприкаянно и мечтаешь о стене Адриана. — Он указал на образчик, полученный от Ленокса. — Два дня… а может быть, и побыстрее.

— Благодарю тебя.

Мак-Коннелл расположил пузырьки и флаконы, как счел нужным, и они вместе направились к двери, а затем вниз по той же задней лестнице, пригибаясь всякий раз, когда слышали разносящееся по дому эхо женских голосов.

На следующий вечер, в воскресенье, незадолго до шести, леди Джейн и Ленокс стояли в центре его гостиной, и леди Джейн расправляла его пиджак, помогала ему правильно застегнуть пуговицы и завершить все те процедуры, которые порой докучают холостякам, но доводятся до безупречности женской рукой.

Сама леди Джейн была уже в простом светло-голубом платье, тугом на талии, но ниже расширяющемся подобно колоколу; черный шарф, завязанный на шее, белые лайковые перчатки по локоть. Она всегда говорила, что иная красота выигрывает от сложного и яркого обрамления, но что присущую ей самой долю красоты оно только подавляет. А потому она одевалась настолько просто, насколько позволяла мода. Выглядела она изумительно.

— Мы живем в странное время, — сказал Ленокс, покорно позволяя перестегнуть его воротничок.

— Но, конечно же, не в более странное, чем любое другое, милый? — сказала леди Джейн рассеянно.

— Намного более.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, во-первых, то, что вы с Барнардом отправились в ботанические сады вместе. — Ленокс покачал головой.

Она засмеялась.

— Всего лишь в один ботанический сад. Но все-таки, что ты подразумеваешь?

— Посмотри на нас! Бал этот, не сомневаюсь, будет последним словом консервативности и корректности, и все девицы будут с невинным сердцем танцевать под надлежащим присмотром, а молодые люди будут в целом вести себя благовоспитанно, и все будет чинно и прилично, и благопристойно — куда более чинно и прилично, и благопристойно, чем бывало сто лет назад, или во времена великих монархов… или вообще когда бы то ни было.

— И это так странно, Чарльз? — сказала леди Джейн.

— Да! Что мы лелеем такие вот консервативные ценности — ценности, которые зажали бы в железные тиски поведение самых почитаемых наших предков.

— Возможно.

— Но при этом, — сказал Ленокс, разгорячаясь, — в то же самое время! В то же самое время последние пятьдесят лет были революционными!

— О чем ты?

— Подумай, дорогая моя, обо всех этих реформах. Парламент даровал беспрецедентные права низшим сословиям, беспрецедентные — о чем и не мечталось: право собственности, право голоса…

— Я за него, — сказала леди Джейн.

— Я тоже, разумеется. Но такое странное сочетание…

— Ну вот! Пойди поглядись в зеркало, радость моя.

Ленокс направился к зеркалу в углу библиотеки и увидел, что она старалась не напрасно: все его пуговицы застегнуты, его галстук выглядит пристойно, а воротничок расправлен.

— Благодарю тебя, — сказал он.

— Не стоит благодарности. Но только ты должен приберечь для меня танец.

— Так уж и должен?

— Ах, Чарльз, жуткий ты человек. Вопреки всем твоим словам, твоих чинности, приличий и благовоспитанности недостает даже на то, чтобы исполнить просьбу дамы. Полагаю, в этом отношении мы отстали от века рыцарственности.

Он засмеялся.

— Конечно, я буду танцевать с тобой.

Она посмотрела на него с сердцем.

— Беру назад свое предложение. Заменой будет Эдмунд.

— Отлично, но, знаешь ли, он привык к деревенским пляскам. Куда более бойким. Без сомнения, он начнет тебя вертеть и так, и эдак.

— Не будь скотом, Чарльз.

Он снова засмеялся.

— Извини, — сказал он, — ты совершенно права. Могу ли я пригласить вас на первый танец? — Он поклонился и подставил ей руку.

— Можешь, — сказала она и сделала реверанс, ввергнувший их обоих в пароксизм смеха. Казалось, еще вчера они были детьми и подглядывали в просветы между стойками перил лестниц, ведущих в бальные залы их отцов, а потом и сами принимались танцевать босиком на ковре в темном коридоре.

Было уже почти шесть — время, когда они собирались сесть в карету, так как обед перед балом должен был начаться в семь, — а потому они сели на диван Ленокса и провели оставшиеся минуты за приятной болтовней, пока часы не пробили половину седьмого, а тогда поспешили сквозь холодный воздух — Грэхем сзади держал над ними зонтик для защиты от редких хлопьев — к ожидающей карете.

К настоящему времени в Лондоне осталось совсем немного домов, где было возможно давать балы, и среди них главенствовали четыре или пять: Мак-Коннеллов, герцога Вестминстерского, леди Ротермир и Джорджа Барнарда. Их хозяева давали в год один-два бала, хотя Тото иногда давала три, отчасти для того, чтобы убрать из зала спортивные принадлежности Томаса, так как он использовал их бальный зал точно крытое поле буквально для любой игры, кроме поло.

Однако все признавали, что дом Барнарда был уникален по крайней мере в одном отношении: Барнард мог усадить за стол двести человек, а затем без намека на тесноту принять еще несколько сотен гостей в колоссальном бальном зале, который занимал половину второго этажа — над, в числе многого прочего, спальней Пру. Триста футов в поперечнике, с паркетом светлого дерева. Стены изобиловали золочеными колоннами и огромными картинами, а расписной потолок изображал шествие Венеры.

Бал следовал обычной процедуре. За несколько недель до него приглашенные гостьи получили по белой карточке с перечнем танцев с одного бока и пустыми прямоугольниками — с другого, для заполнения именем партнера для каждого танца. В основном кадрилей и вальсов, однако, если на большинстве балов играл оркестр из четырех человек, то от Барнарда ждали примерно дюжину музыкантов.

Обед перед балом был особенностью, так как некоторые жаждали пригласительного билета на него, другие же совершенно им не интересовались — во всяком случае, единодушного мнения о его ценности не существовало, хотя, безусловно, полное отсутствие приглашения на обед ли, на танцы ли, было бы сокрушительным.

На обед приглашался круг, членом которого Барнарду хотелось считать себя, — круг Ленокса и леди Джейн, возглавляемый де факто герцогиней Марчмейн, самой Джейн и Тото, представительницами трех поколений в нисходящем порядке.

Барнард тоже был особенностью. Великие политические деятели, разумеется, приглашались повсюду, однако оставалось неясным, принадлежит ли он к политикам первого ранга. Обладатели огромных богатств тоже временами приглашались, но Барнард не испытывал желания быть причисленным к этой группе. Тем не менее, он был связан нитями — правда, более многочисленными, нежели крепкими — с достаточным числом людей комильфо, и мог быть уверен в приглашениях во многие дома, а также в том, что его собственные приглашения будут приняты. То есть, короче говоря, он объединял в себе некую комбинацию денег, рождения и влияния, которая не поддавалась определению и, с одной стороны, была недостаточной, чтобы закрыть ему доступ в высшую сферу общества, но с другой — недостаточной для его полного включения в эту сферу, чего бы она ни стоила.

Однако одно оставалось вне сомнений: в этот вечер светский Лондон появится в полном составе, и когда карета Ленокса въехала на Кларджес-стрит, он увидел, что она в числе трех десятков, сделавших улицу абсолютно непроезжей, но в некоторых отношениях приятно бодрящей, полной возбуждения, предшествующего большому, хорошо организованному званому вечеру.