Ленокс пошел через Сент-Джеймский парк и направился вдоль Темзы к Вестминстеру, до которого было рукой подать.

Он любил посещать Парламент. Детьми их с братом водил туда отец, и он все еще помнил, как съедал там второй завтрак и слушал дебаты с галерей для посетителей. А теперь он часто навещал там брата или кого-нибудь из своих друзей.

Здание сгорело в 1834 году, когда он был мальчиком, но его отстроили заново через несколько лет. А всего пять-шесть лет назад была добавлена высокая башня с часами, Биг-Беном — в 1859? Ленокс побился бы об заклад, что Парламент принадлежит к двум-трем красивейшим зданиям Лондона — этот его желтоватый камень, сугубо английский, эти его высокие башенки и стены в сложных узорах. Сама его обширность поднимала дух: пусть поколения приходят и проходят, но эти восемь акров, эти залы и кулуары будут неизменно хранить безопасность Англии. С другой стороны, никого и никогда не будет заботить Биг-Бен.

Посещающая публика входила через Вестминстерские ворота, но Ленокс направился к небольшой двери в выходящей на реку стене здания, и там его в вестибюле ждал Эдмунд. Этот вход предназначался не для посторонних — прямо впереди, наверху лестницы, были кабинеты правительства, слева и справа — закрытые для публики комнаты членов. Если свернуть направо, вы оказались бы в столовых и курительных Палаты Лордов и королевы-императрицы; а, свернув влево, оказались бы в помещениях Палаты Общин. Братья свернули влево, в «Кухню Беллами».

«Кухня Беллами» была просторным рестораном, выходящим на реку. Диккенс писал о нем — метрдотель Николас и кокетливая официантка Джейн в «Очерках Боза», — а отец без устали рассказывал им, что последние слова Уильяма Питта на смертном одре были: «Ах, один бы телячий пирог от Беллами!»

Ресторан отличали столики из темного красного дерева и смесь запахов табачного дыма и помады официантов. Там в порядочном числе сидели седовласые старцы и ворчливо беседовали, постаравшись устроиться как можно ближе к тому или другому камину, а у стойки бодро выпивали компании мужчин помоложе.

Ленокс и его брат сели за столик по соседству с окном под портретом Фокса, и Эдмунд, не отступая от традиции, спросил:

— Ну-с, дорогой братец, что ты расследуешь сейчас?

Ленокс улыбнулся.

— И я крайне рад тебя видеть, как всегда. Юные Эдмунд и Уильям здоровы? А Эмили?

— Оставь, Чарльз! Чем ты занят? Даже у нас в деревне на днях объявился вор серебра!

— Вор серебра! В кротком Маркетхаусе! И его поймали?

— Ну, это был не столько вор, сколько серебро, положенное не туда.

— Но кто мог положить не туда столько серебра? Ты подозреваешь страховой обман?

— Сказать точнее, это была вилка.

Ленокс поднял брови.

— Одна вилка, ты сказал?

— Но вилка для раскладки, так что очень большая. И чистого серебра. Прекрасной работы. И старинная. Фамильная драгоценность, собственно говоря.

— Скольким людям поручено расследование? Вы разнесли вдребезги эту шайку охотников до серебра?

— Видишь ли, вилка упала под кресло. Но об этом я прочел только на следующий день.

— Значит, круглые сутки все висело на волоске?

Эдмунд улыбнулся.

— Смейся, смейся.

И Ленокс засмеялся, потом положил руку на локоть брата.

— Может быть, закажем?

— Да-да.

Оба решили заказать одно и то же, единственное блюдо, которое шеф-повар готовил более или менее сносно — жареную баранину с молодым картофелем, намасленным горошком под ней и с разливом соуса поверх всего.

— И бутылочку кларета? — сказал Эдмунд.

— Если только тебе не придется заниматься делом народа.

— Нет. Просто заседания комитетов.

— В таком случае, конечно.

— Право же, — сказал Эдмунд, — перестань тянуть и расскажи мне, что там было с подделкой. Ярд отказался дать сообщение в прессу.

— Это была Изабель Льюис.

Эдмунд ахнул.

— Да не может быть!

— Но тем не менее — может.

— Ее же не было в Лондоне!

— Наоборот.

— И почему ты так уверен?

— Из-за сапфирового ожерелья.

— Неужели?

— Да.

— Пожалуйста, продолжай!

— Как-нибудь в другой раз.

Эдмунд застонал.

— Сейчас я занят другим делом.

— Каким же?

— Ты уверен, что хочешь послушать?

— Конечно! Разумеется!

Тут подали баранину, и пока они разливали вино и резали мясо, Ленокс коротко рассказал брату о событиях прошлой ночи и нынешнего утра, опустив только название яда из опасения посторонних ушей.

Эдмунда новое дело привело в несколько излишнее волнение, и по какой-то причине он несколько раз повторил, что «будет молчать, как скала» и будет счастлив задержаться в городе, чтобы «раскопать правду, какой бы темной она ни оказалась».

— Дело крайне загадочное, — заключил Ленокс свой рассказ, — так как мотив для убийства скорее всего возникает у кого-то из тех, с кем жертва общалась на равной ноге ежедневно, но очень маловероятно, чтобы кто-нибудь из них воспользовался для убийства таким средством.

— А не мог убийца случайно натолкнуться на этот яд? В доме Барнарда или где-нибудь еще? Кто-нибудь из прислуги вполне мог бы это сделать.

— Я думал об этом, — сказал Ленокс. — Утром Мак-Коннелл прислал записку, что яд этот продает в Лондоне всего один аптекарь, и я намерен порасспрашивать там. Но, полагаю, это маловероятно. Слишком легко было бы проследить яд до того дома, где его украли.

— Но, может быть, убийца рассчитывал, что полиция поверит в самоубийство и прекратит расследование?

— Может быть. В любом случае сегодня я повидаю этого аптекаря, и, возможно, он разрешит проблему. И тогда дело будет раскрыто.

— Да, — сказал Эдмунд, но вид у него был встревоженный.

— Что такое? — спросил Ленокс.

— Я оказался перед, так сказать, нравственной дилеммой.

Ленокс посмотрел на брата, который был в твидовом пиджаке и посадил пятно на старый галстук Харроу (такой же, как на нем самом), на его нахмуренный лоб, и ощутил огромный прилив братской любви.

— Расскажи мне, в чем она, если хочешь.

— Дилемма заключается в том, следует ли мне рассказать или нет.

Лицо Ленокса внезапно стало очень серьезным.

— Какое-то отношение к этому делу?

— Да.

— Тогда ты просто обязан, Эдмунд.

— Человеку случается взвешивать одновременно несколько разных обязательств, дорогой брат.

— По отношению к кому мы должны хранить обязательства, исключая мертвых? Ведь никто же из нашей семьи замешан тут быть не может.

— У меня есть обязательства по отношению к моей семье, а также, как ты сказал, к этой девушке… но, кроме того, и к моей родине.

Они кончили есть. Официант убрал тарелки во время возникшей долгой паузы. Оба откинулись на спинки стульев и закурили сигареты, а Ленокс еще отхлебнул и вина.

— Государственное дело? — сказал он наконец.

— Да.

— Тогда выбор принадлежит тебе. Но можешь положиться на мою сдержанность как детектива и как брата, если выберешь довериться мне.

Эдмунд улыбнулся.

— Я это знаю. — И вздохнул. — Пожалуй, я выбрал.

Они наклонились поближе друг к другу, и Эдмунд сказал:

— Барнард складывает золото этого года у себя в доме.

— О чем ты говоришь?

— О чеканных монетах.

— Монетного двора? Золото, которое должно поступить в обращение в следующем месяце?

— Да.

Ленокс откинулся на спинку и присвистнул.

Монетный двор помещался в предельно охраняемом здании на Литтл-Тауэр-хилл вблизи лондонского Тауэра. Здание желтоватого камня, укрытое высокой чугунной оградой. Широкий фасад с колоннами — однако входили туда крайне редко, как, впрочем и выходили. На полной суеты улице он хранил безмолвие. Когда бы Ленокс ни проходил мимо, он ощущал миллионы завистливых глаз, впивавшихся в этот фасад. Внутри искусные машины превращали слитки чистого золота в монеты точнейшего веса, которые затем распределялись по стране.

Барнард руководил этой операцией с великим тщанием. Например, прежде очень часто приходилось видеть порченые монеты с крошечными спиленными кусочками, недостаточными, чтобы их обесценить, однако, сложенные в кучку, эти обломочки кое-чего стоили. Барнард был первым директором Монетного двора, собиравшим поврежденные монеты для переплавки их снова в золотые слитки. Вот какую степень заботливости он проявлял.