1925 Эпигону Я вышел к воде, отпустив экипаж. Вода у сапог в эпигонстве позорном, Покорно копируя лунный пейзаж, Подробности звезд подбирала по зернам. А помню, она разорялась на мгу, На волны, на пену, на жилы под кожей: «Я тоже стихия, я тоже могу При случае быть ни на что не похожей!» Напрасно дожди ломали копья И буря к воде облака пригинала. Прошло — и вода лишь плохая копия С непревзойденного оригинала. 1929 Маяковский Синей топора, чугуна угрюмей, Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу, Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме, Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу. А до этого за день пришел, вероятно, проститься, А быть может, и так, посидеть с человеком, как гость Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то побриться, Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь. Где он был после этого? Кто его знает! Иные Говорят — отправлял телеграмму, побрился и ногти остриг. Но меня па прощанье облапил, целуя впервые, Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик». А теперь, энергично побритый, как будто не в омут, а в гости — Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь, Ты придешь» — И в подошвах его башмаков так неистово виделись гвозди, Что — казалось — на дюйм выступали из толстых подошв. Он точил их — но тщетно! — наждачными верстами Ниццы, Он сбивал их булыжной Москвою — но зря! И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой, Прислонясь к фонарю, на котором горела заря. 1931 Цветок магнолии Босую ногу он занес На ветку. — Не сорвись! — Листва магнолии — поднос, Цветы на нем — сервиз. И сверху вниз, смугла, как вор, Проворная рука Несет небьющийся фарфор Громадного цветка. Его к груди не приколоть. И мглистых листьев лоск Мясистую лелеют плоть И нежат ярый воск. Зовет на рейд сирены вой. На темный зов в ответ Прильнула детской головой К плечу больная ветвь. Она дрожит. Она цветет. Она теряет пульс. Как в бубен, в сердце дизель бьет Струей гремучих пуль. Маяк заводит красный глаз. Гремит, гремит мотор. Вдоль моря долго спит Кавказ, Завернут в бурку гор. Чужое море бьет волной. В каюте смертный сон. Как он душист, цветок больной, И как печален он! Тяжелый, смертный вкус во рту, Каюта — душный гроб. И смерть последнюю черту Кладет на синий лоб. 1931 Девушка Степная девушка в берете Стояла с дынею в руке, В зеленом плюшевом жакете И ярко-розовом платке. Ее глаза блестели косо, Арбузных семечек черней, И фиолетовые косы Свободно падали с плечей. Пройдя нарочно очень близко, Я увидал, замедлив шаг, Лицо, скуластое, как миска, И бирюзу в больших ушах. С усмешкой жадной и неверной Она смотрела на людей, А тень бензиновой цистерны, Как время, двигалась по ней. 1942 Сон Полдневный зной мне сжег лицо. Куда идти теперь? Стена. Резная дверь. Кольцо. Стучи в резную дверь! За ней узбекский садик. Там В теки ковер лежит. Хозяин сам — Гафур Гулям — С цветком за ухом спит. Есть у Гафур Гуляма дочь. По очерку лица, Халида смуглая точь-в-точь Похожа на отца. Но только меньше ровный нос, Нежнее кожи цвет. И говорят пятнадцать кос, Что ей пятнадцать лет. Она в саду цветет, как мак, И пахнет, как чабрец. Стучи в резную дверь… но так, Чтоб не слыхал отец. 1942 Аральское море Пустыня. В штабелях дощатые щиты. Дымок над глиняной хибаркой. И вдруг средь этой черствой нищеты Проплыл залив, как синька, яркий. Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг. Но сердце этой встрече радо. Ты понимаешь, милый друг, Как мало радости нам надо? 1942 Сыр-Дарья Еще над степью не иссяк Закат. Все тише ветра взмахи. Под казанком трещит кизяк. Вокруг огня сидят казахи. Угрюмо тлеет свет зари. Века проходят за веками. И блещут воды Сыр-Дарьи, Как меч, засыпанный песками. |
